Письмо

много людей, равнодушных к внешним наградам и почестям. Но вернемся к член-коррству, которое было главным звеном моей карьеры (действительное членство или из него вытекает, или не вытекает – тут уж как бог даст). Так вот я вижу плюсы и минусы своего согласия на избрании примерно так:

(см. рукопись)

Можно по-разному оценивать эти плюсы и минусы, но могу сказать уверенно: если бы не мое член-коррское звание, не бывать бы Новосибирской социологической школе, а она и была, и есть. Сожрали бы нас обкомовцы так же, как сделали в Москве руками Руткевича Вашего же института […] сожрали бы, а так руки у них получились коротки. Так что я не считаю то свое решение ошибочным. Никогда в жизни не удалось бы мне столько сделать, сколько было сделано нашим коллективом при моей активной роли в 1970-х начале 80-х годов.

«Академик» уж не имел такого принципиального значения: он мог быть, а мог и не быть. Но в академики меня выбирали через 13 лет после член-коррства, это довольно много, и кроме того за эти 13 лет я (мы) наворотила (наворотили) действительно много. По крайней мере, на фоне других социологических школ. Да и для социологии в целом, иметь хоть одного представителя в Академии, было идеологически важно. Поэтому ли или по чему-то другому, академичество я переживала значительно меньше, чем членкорство. В основном оно лишь усилило действие тех же позитивных и негативных факторов. Но чувства вины я здесь не ощущаю. Конечно, по сравнению с настоящими учеными-академиками – типа Лейбница, Ньютона или Сахарова мое звание может вызвать лишь улыбку. Но зачем сравнивать несравнимое? К тому же ведь это вопрос не столько морально-нравственный, сколько практический, ситуационный. Да и морально-нравственная его сторона тоже очень ситуационна: была или не была академиком в это время,в этой стране, при власти этой партии, при таких отношениях с обкомом и проч. Нет, это место у меня не болит, м.б. потому, что я – овен, но не болит.

28 апреля, утро.

Вчера я сложила 4 первых исписанных листка в конверт и заранее его подписала, чтобы как кончу письмо, так его и отправить. А сегодня этот конверт пропал. Вот так штука! Единственное реальное предположение, что его утащил Миша. Но он лежал между моими папками. Как, зачем? Надеюсь все же, что начало найдется.

Итак, с Академией мы кое-как разделались, остаются ВЦИОМ и Интерцентр. Но здесь возникает особенно сильно фактически уже возникшая раньше тема собственной исследовательской работы и организации (руководства) работой других людей. На самом деле «руководство» началось с переездом в Новосибирск, когда Абел дал мне 3-х человек для расчетов по диссертации. Потом сектор из 7 человек, из которых сейчас в ИЭОПП осталась только Нина Горина. Потом сектор дорос до 10, 15, 21 человека. Потом Абел предложил мне принять отдел (абсолютно новое и «опасное» качество – руководство ни Гориной и т.п., а Антосенковым, Малининым, Патрушевым, Шубкиным). Я очень не хотела и очень отказывалась, п.ч. это уже «не свои сани», но он поставил меня перед выбором подчинения Шубкину, с которым мы враждовали. Шубкин и Шляпентох в равной мере и захотели мне подчиниться и перешли в ваш институт.

Пожалуй, здесь есть (в этом месте карьеры) возможность высказать сожаление, но я не жалею. Намного расширился общий масштаб работы, иное лицо постепенно приобрел отдел, да и мне самой было интересно работать. Все эти сельские социологические экспедиции проводились не сектором, а отделом, и один сектор их бы не вытянул.

Отдел, наверное, и был предназначен мне Богом, как руководство большим коллективом, работающим по одной широкой теме и имеющий минимальные формальные функции. А главное, живущий на всем готовом (здание, помещение, уборка, коммуникации, финансы и проч.). Абел это понимал и предупреждал, чтобы я не брала на себя директорство, я это помнила всегда и помню сейчас. Почему же я оставила отдел и взялась за ВЦИОМ? Причины этого решения, за которое я заплатила инфарктом, лежали сугубо в деловой, профессиональной сфере. Если говорить коротко (а уже пора!), то я постепенно перестала чувствовать отдел как «свой», я как бы «потеряла» его и не знала, что, собственно, с ним дальше делать. Мальчики и девочки выросли, захотели работать самостоятельно, прониклись то ли духом соревнования, то ли антипатией друг к другу, распалась даже работавшая иерархия, все захотели быть «суверенными». Так, в частности, распался сектор Колмык, из которого, стукнув дверью, вышли группы Артемовой и Хахулиной, причем группа Хахулиной тут же распалась сама. Это было связано как с естественным ростом научной квалификации сотрудников, так и с отсутствием мощной идеи, которая вдохновила бы весь коллектив. Идею такую я все-таки разработала – это и был доклад 1983 г. о социальном механизме развития экономики. В 1986 г. началась новая пятилетка, в которую для отдела была заложена теоретическая и эмпирическая разработка этой идеи. Казалось бы, только радоваться, но я не верила в способность данного коллектива и данного руководителя справиться с подобной задачей. Она была и остается намного крупнее каждого из нас и всех в целом. Это же, кстати говоря, относится и к моему новому проекту, в принципе адресованному мне и Регине. «Социальный механизм трансформации современного российского общества» - ничего себе «на минуточку». У меня было ощущение, что отдел в тупике, что я как руководитель за 20 лет дала этим людям все, что могла и идейно истощилась, и нужен новый руководитель с новыми идеями, например, бьющий от нетерпения копытами Бородкин. Кроме того, за те же 20 лет я обросла таким количеством традиционных и потому нерушимых личных обязательств по отношению к Абелу и дирекции института, ЭКО, собственному экономико-социологическому журналу, Президиуму СО АН, дружественным институтам (лекции), НГУ, Алтайскому крайкому КПСС и т.д., что уже едва дышала и страстно хотела вырваться из этой прочной сети. В этих условиях я получила и приняла предложение организовать ВЦИОМ. На позитивной чаше весов лежала возможность освободиться от отдела, разорвать сеть сковывающих мою деятельность вторичных обязательств (т.е. в целом освободиться, как ученому), заняться интересным и многообещающим, с моей т. зр. делом, создать первый в стране институт изучения ОМ, как необходимый элемент перестройки. Причем, используя свой формальный и неформальный научно-политический статус, сделать этот институт независимым, чего другие кандидаты в директора не могли заведомо и потому не намеревались. Все эти возможности вписывались в мою систему ценностей, в мое желание сделать, создать, организовать что-то ощутимое, зримое, не просто книжку, которую прочтут неведомые мне читатели. Мне казалось, что это будет хорошо и для девочек, которые (особенно Лена) в городке явно загнивали. В Институте они печатали карточки, не видя человеческого лица, а вечера проводили дома в коттедже, вдали от всякой молодой жизни. В отношении Лены я оказалась права – сейчас это другой человек, а в отношении Оксаны ошиблась, недооценив степень её привязанности к городку. Перед Оксаной я здесь виновата и еще подумаю, нельзя ли здесь что-то подправить.

Самая же главная и с первых минут ощущаемая мною вина была перед тобой. Позволь мне не раскрывать её детально, это больно и до сих пор. Нельзя сказать, что я «заманила тебя в Сибирь, а потом бросила». Это глупо, и в Сибири ты расцвела. Наверное, не совсем правильно было бы сказать, что я «оставила тебя на старости лет» - все это не то. Но я разрушила давно сложившийся (годами складывавшийся) наш общий дом, охватывавший обе семьи. Я очень хорошо понимала и остро чувствовала, что ваша жизнь без нас станет совсем другой, более холодной, менее коллективной, и здесь была моя вина. М.б., главная за жизнь. Тем большая, что я понимала её значение с первой минуты, и само решение принимала, взвешивая эти две чаши: кажущуюся невозможность продолжать работу в Сибири (выеден ягель на этой площадке и нельзя пройти на другую внутри Института) и необходимость расстаться с тобой. 16 декабря 1987 года я дала согласие на организацию ВЦИОМ. 17 декабря я выступила против Рутковича на собрании Академии и имела острые боли в сердце. Но Малика, измерив давление и прослушав сердце, когда я вернулась домой, сказала, что инфаркта нет. Когда же он возник, если не в те 1-2 дня, когда я собиралась тебе позвонить и не могла заставить себя это сделать от ужаса перед тем, что делаю. Пашка подвернулся где-то случайно, наверное, сам мне позвонил о чем-то, и я ему сказала о своем решении… Не помню, когда я тебе позвонила – на второй или третий день, чтобы сказать: Я тебя предаю. Это было настолько ужасно, что я и сейчас не могу сдержать слезы. И ты так мило, внешне спокойно приняла эту новость, но я же понимала, что стоит за этим спокойствием и «отпущением». Да, это место в душе болит, болит по-страшному, но только из-за личного фактора из-за тебя, а не из-за того, что не в ту сторону загнула карьера или просто деятельность.

От директорских обязанностей (здание, филиалы) я завыла гораздо позже, когда ВЦИОМ отлучили от ВЦСПС, а сперва было интересно, ново, живо, хотя и трудно. Да, я отдала этому делу 4 года, ну и что? Во-первых, это были годы после 60-ти, когда не грех заняться организацией. Во-вторых, институт то был создан и не такой уж плохой. Кстати, сейчас он выбрался из дыры, имеет много заказов, входит в международные сети опросов и оценивается, как один из двух лучших ЦИОМ России, общее число которых только в Москве около 300. Это же – дело, реальное дело, а без меня он бы был другим. Наконец, по меньшей мере пять следующих по силе ЦИОМ выделили из нашего ВЦИОМа. Это и фонд общественного мнения Ослана, и центр Соколова, и Комкон Коневой, и центр Хайкина и друг. А сам ВЦИОМ сейчас вдвое меньше, чем был, что гораздо правильней и экономичней. Нет, из-за себя я бы не стала расстраиваться, сделано много ценного и полезного, но ценой предательства в отношении тебя. Так я его ощущала и ощущаю. М.б., здесь и ответ на главный вопрос: «ты чем виновата?» - Ты тем виновата, что …?.. было в тебе маловато… А чего именно, я так и не знаю. Честности? Совести? Самоотверженности? Любви? Ни одно из этих слов не кажется подходящим, и все же, чем-то было маловато.

Осталось еще два вопроса – общий и частный. Общий – не сделала ли я ошибки, согласившись на выполнение руководящих функций в неизбежный ущерб исследовательским? Думаю, нет. Во-первых, в нашей системе расширение фронта исследований, и научного руководства почти автоматом влечет за собой появление формальных управленческих функций. А работать так, как когда-то в ИЭ и теперь в Интерцентре с одной помощницей – в годы творческого расцвета мне не хотелось. Во-вторых, опять повторю, я овен, т.е. лидер по гороскопу, по звездам. В-третьих, ведь в целом получалось неплохо для внедрения рыночных отношений. Вот к ним я действительно не смогла приспособиться, как руководитель. В-четвертых, имя Татьяна означает «учредительница», и я изв. мере его оправдала, «учредив» Новосибирскую социологическую школу, имеющую мировое признание, ВЦИОМ и Интерцентр. Кто-то же должен делать и такую работу. И в пятилетие моего руководства ССА (1986-1991) положение социологии в стране принципиально изменилось, в т.ч. благодаря Постановлению ЦК КПСС, которое мы готовили. Наконец, я не ощущаю большого запаса нереализованных научный идей, что не позволяет воскликнуть: « Вот если бы меня не заела оргработа, то я так бы написала, такую теорию бы построила!» Значит, занималась тем, чем могла.

Ну, а частный вопрос, чтобы кончить с карьерой – об Интерцентре. Здесь мне созданы идеальные условия и исследовательской, и организационной, и пед. работы, так что и обсуждать особенно нечего. Лучшего места работы не придумаешь.

Заканчивается мой анализ, заканчивается и последний листок бумаги. Надеюсь, что первую часть письма вчера взял Миша, чтобы бросить, найти её на столе не могу.

Как видишь, виновата я не перед собою, а перед самыми близкими людьми: детьми, мужем, сестрою. Чем ближе человек, тем виноватее. ( И общее имя всем этим винам – предательство. Детей – ради работы, мужа – ради любовных увлечений, тебя – ради выживания.) Но во всех случаях полезно хотя бы понять это и «обжить», адаптироваться к этой обобщающей идеи.

Огромное спасибо за письмо. Крепко целую и обнимаю. Твоя Таня.

PPS. В целях приведенной нашей переписки в наивозможнейший порядок, сообщаю тебе даты написания имеющихся у меня твоих писем с 1992 г.:

[даты см. рукопись]

Если у тебя в компьютере есть что-то сверх этого – пожалуйста, пропиши.

Со своей стороны, перечисли мне, пожалуйста, все имеющиеся у тебя мои письма, написанные от руки. Я хотела бы их отксерить и для себя (кое-что отксерено). В моем компьютере – 38 писем тебе, начиная с 1989 г. Если захочешь, я смогу назвать тебе их даты и допечатать возможно потерянные.

Целую еще и еще много раз.

Твоя Таня.