"Записки барона"

Записки барона

На дворе стоял Декабрь. В одной из небогатых улиц города вдали стоял дом двухэтажный, в котором жил герой нашего романа. Он занимал небольшую комнату, выходившую во двор окнами, убранство которой составляли книжный шкаф, письменный стол, кушетка и несколько картин.

После чаю, в комнату вошел Г, стал у печи и призадумался, а через несколько минут спустя он лег на кушетку, желая привести свои мысли в порядок. Но напрасно. Его интересовало многое в настоящий момент. Перед ним представлялось его прошлое и настоящее, и при этом он хотел определить свое будущее. Его сильно оно интересовало. Он был молодой человек семнадцати лет, роста выше среднего и представлял собой вообще довольно стройного юношу с миловидной наружностью. У него была открытая физиономия с высоким лбом и выразительными глазами; Пухлые губы его были покрыты небольшими усами черного цвета, а также и тупой подбородок со щеками.

Итак он лежал и думал. Трудно было бы отгадать что-нибудь о чем он думал по его физиономии, если бы он не начал припоминать кое-что сначала тихо и неразборчиво, но впоследствии все внятнее и внятнее, так что можно было слышать все что он говорил следующим образом:

«Да, да! Это будет хорошо. В будущем (1878) году я, отправившись в Париж на выставку, могу побывать также в Брюсселе, конечно путешествуя с экономией, и повстречать кого-нибудь и из моих родственников, которые укажут и мне жилище моего отца. О, это мое пламенное желание и я его постараюсь исполнить.»

Так рассуждал юноша, не видевший никогда своего отца и разлученный громадным пространством в Европе от Америки.

«Это единственное средство отыскать отца, - продолжал Г+++, так как консул объявил, что не может отнестись с своим правительством, не имея более обширных сведений, а где я их соберу? Положим, мне не неизвестно, что отец уехал пятнадцать лет тому назад из России, но что ж из этого. Даже мать моя получила два письма, но и этого мало. В них заключалось последнее решение моего отца, именно: «мы не встретимся уж на этом свете», но адреса в них не было.»

Г+++ встал и начал ходить по комнате и, мало-помалу, речь его становилась все невнятнее и невнятнее, пока не умолкла совершенно. В самом деле. Странная история совершилась в семействе де-М… лет пятнадцать, шестнадцать тому назад.

Г де-М… происходил от русской дворянки, урожденной Травиной, и бельгийского барона де-Метца. Начиная с самого брака этой четы в ней всё как-то странно и таинственно. Георгий де-Метц, явившись в Россию не знаю каким образом познакомился с Ольгою Константиновной Травиной и, питая друг к другу симпатию, пожелали вступить в брак; но примите, любезный читатель, во внимание различие народностей и религий и вы будете иметь представление о том беспокойстве и затруднении, которое встретилось со стороны закона и церкви. Но однако, при помощи денег и настойчивости, получив не мало отказов со стороны священников, моя мать и отец вступили в брак числа месяца 186 года.

23 Марта 1978

Брак произошел в деревне плодом которого был я. Я родился в Одессе 1860 г. 9 мая и получил имя своего отца, которого до сих пор не видал и не знаю, увижу ли когда-нибудь после.

Не могу сказать отчего произошло это, ибо, сколько я слышал от окружающих, моя мать и отец жили хорошо и достаточно, следовательно причина отъезда гнездится не в семье, а в обществе. Пусть будет так. Но я еще предлагаю вопрос: отчего моя мать не уехала вместе с отцом, если они любили и жили друг для друга и, наконец, отчего теперь, когда, как слышно отец разбогател не едет и даже ничего не пишет? И я нахожусь в затруднении. Однажды за вечерним чаем мать начала рассказывать о своем житье-бытье. Я оттуда старался не проронить ни слова и, основываясь на ее рассказе; Георг де Метц Старший, ибо уже был тогда я – младший, уехал вследствие затруднительного своего финансового положения, расстроенного неким Морицом – англичанином, его компаньоном в торговом предприятии. Так или иначе, я не могу об этом ничего сказать, кроме того, что оно странно. Но быть может, историйка эта обнаружится в будущем. Во всяком случае, забегать вперед не мое дело и я записываю сюда то, что есть, дабы если я доживу до старости, иметь воспоминания о моей юности. Я постараюсь излагать всё верно и точно и беру себе в образец читаемого мною Жан Жака Руссо, которого я уже сильно полюбил. Хотя моя мечта слишком честолюбива – подражать великому философу – однако я постараюсь быть по возможности достойным учеником Руссо: оставаться верным фактам и не допускать обширного места фантазии и грезам.

Итак я уже рассказывал, откуда я произошел. Теперь же начинаю свою историю не знаю веселую или скучную, длинную или короткую, ибо начинаю ее тогда, когда мне только 17 лет и то, что я пишу не будет (настоящею) «исповедью» Руссо, а то писавшего ее в преклонных летах, а скорее дневником моим, из которого можно впоследствии написать исповедь.

24 Марта 1878 г.

Я припоминаю себя мальчиком лет 5; мать тогда жила в городе Одессе, занимая одну довольно обширную комнату в доме Бордо на Итальянской улице. Но сказать об этом периоде моей жизни не могу почти ничего, кроме того что я начал учиться чтению и письму и того, что здесь произошло знакомство Александра Ивановича Алексича с моей матерью. Припоминаю еще то, что тогда мать жила очень бедно и помощью в этом случае был Князь Евгений Григорьевич Гагарин. Вскоре, после знакомства с Алексичем, мать

26 Марта 1878.

наняла квартиру против Тюремного замка. Надо вам сказать, что дом этот был на окраине города и недалеко садов. Здесь я завел знакомства с сверстниками и нередко, вставая до зари, играл в лошадки и пуговицы, заходил далеко от дома, за что, кажется, не был наказуем; однако эти игры не нравились матери и потому в скором времени меня отдали в частный девичий пансион, где было несколько мальчиков, в том числе и я. Занятий тут конечно серьезных не было и все дело ограничивалось присмотром и исправлением моего поведения. В пансион я ходил ежедневно, возвращаясь около обеда и располагая остальным временем по моему усмотрению, т.е. употребляя на те же коники и пуговицы.

Хотя это были невинные забавы и не могли нанести никакого вреда моему, в сущности, доброму характеру, тем не менее сочли удобным и лучшим отдать меня на полный пансион к г. Кнёри, тогда лучшему пансионосодержателю в Одессе. Но прежде чем перейти к описанию моей жизни в пансионе я должен рассказать об одном происшествии довольно смешном. Дело в том, что в числе жильцов дома, обитавшегося нами, была одна хорошенькая девушка, имени которой не помню; я ей понравился и она меня шести или семилетнего мальчика решила употребить на удовлетворение своей страсти. Не знаю или по безумию, или по глупости она сделала такой поступок; я со своей стороны согласился и явился к ней часов в девять утра, когда родные ее не были дома. Не помню право удовлетворил ли я ее желание или нет, но помню достоверно, что она пригласила меня и на следующий день, так что я уже в шесть лет в продолжении двух дней исполнял обязанности любовника, но вероятно плохо, потому что они с этим и окончились, а сколько ожиданий к этому утру, а как рано я встал, чтобы не прозевать этого «rendez vous». Право, стоило бы продолжить их и доле. Кроме этого случая не помню ничего, да вероятно и не случилось ничего особенного. Ведь не все же Руссо, следовательно не у всякого столько и приключений. В Августе 1868 года я был отдан в пансион А.Кнёри, где оставался в течение шести лет, частью на полночь, частью на полу-пансион.

27 Марта 1878 г.

В день моего вступления я припоминаю теперь только вечер. Помню как ныло мое сердце в ожидании моих вещей из дому и помню еще тихий вечер, теплый воздух Августа и фонарь, освещавший с улицы немногое пространство во дворе. Слезы сперались в горле; я ходил, как неприкаянный, и чувствовал только одно, что я для других меня окружающих чужой и, что они для меня чужие. Наконец вещи привезены, уложены. Немного лакомства отдано мне на руки; вот меня окружают, просят бубличков, я даю, а там все более и более стушевывается из моей памяти, и я припоминаю себя в спальне, где разыгралась бурная сцена, именно, избиение надзирателя, имени которого не помню. Дело было так. Надзиратель, человек дурного характера, был несправедлив в отношении учеников в том, что наказывал ни за что, например, если кто-нибудь вставал из своего места, дабы полинеить тетрадь – этого было достаточно, чтобы остаться без последнего блюда за ужином или без чаю вечером. Ученики составили заговор, во главе которого были: Булауель и еще двое других, я их не помню, с целью избить своего жестокого тирана. Все дело вышло удачно и в полночь, заперев двери dortoir'a, обратив – сапоги и ботинки в ядра и бомбы; руки более взрослых – в метательные машины, - руки малых в барабанные палки, а спинки кроватей в барабаны, произвели тревогу, похожую на бунт. Я за своим малолетством исполнял роль барабанщика, а вокруг меня проносились соучастники заговора, летали сапоги, словом здесь происходила анархия и все обратилось в хаос. Немного спустя наше возмущение было усмирено. Но надзиратель заболел серьезно вследствие полученных побоев.

Результатом возмущения было удаление господ – главных заговорщиков. Такого было мое вступление в пансионерскую жизнь, отличавшуюся всегда невинностью и повиновением Г.Кнёри.

Что касается нашей жизни в пансионе, то она текла однообразно и мне кажется достаточным описать один день – и у вас представится понятие о ней.

В 6 часов утра нас будили; к семи мы бывали уже умыты, одеты и собирались к общей молитве. От 7 до [7-30] повторяли наши уроки, а в [половине]восьмого пили чай и были свободны до восьми. С восьми до двенадцати было четыре урока; в двенадцать обед и отдых до двух часов; с двух часов до половины третьего повторения после обеденных уроков, за тем до половины пятого два урока; в 5 чай с свободным часом; в шесть – до восьми включительно приготовление уроков; в половине девятого ужин и наконец в 9 час. спать. Вот и вся наша жизнь. Кажется, не очень замысловата! и прочем довольно приятная; не знаю все ли свободно резвились в других учебных заведениях так, как у нас. Во время перемен мы на дворе летнею порою играли в мяч, особенно, в «русского», в ямки, в классы, в цурки и т.д.; в зимнюю же пору мы делали снежные бабы, катались на коньках, а больше без них и были совершенно довольны такими развлечениями и не искали других. Иногда же к ним примешивались и гимнастические упражнения; в особенности мы любили наш курс-волант (cours volante), когда на нем оставались веревки. А в темные или лунные, зимние или летние ночи мы человек несколько ходили об руку и чего чего не говорили, сколько грез, какие несбыточные мечты занимали нас. О, славное время, зачем ты так скоро ушло? Возвратись дорогое! А вы милые мои товарищи Терещенко, Метакса, Фрей откликнитесь голубчики, где вы? Обоймемся, поцелуемся и припомним наше доброе время, наше детство, нашего Кобчика (Кнёри) и многое другое; наши бредни и фантазии. Сколько каждый говорил и выдумывал, а под час и лгал, но я не думаю упрекать во лжи ни себя, ни других. Это не была ложь с целью обмануть, надуть кого-нибудь, нет! Это – фантазия каждого хотела создать что-то грандиозное, что-то величественнее всего окружавшего и потому оторвавшись от разных букварей, вдохновленная окружающею природой, создавала и идеальные картины и фантастические сказки. О, доброе время невинных забав!.. Пора однако опомниться. Я словно упоенный старым вином не могу оторваться от этого прошедшего. А хотите знать темы наших разговоров? Скажите. Да или нет? Что бы вы ни сказали и как бы вы ни сказали: утвердительно или отрицательно, а я скажу. Я пишу для себя без всякой надежды и помысла на известность. Я чувствую себя в ударе писать и пишу. Я хочу припомнить, что еще удерживаю в памяти, ибо не надеюсь удержать все в памяти до тех пор, когда захочу извлечь что-нибудь из моей жизни. Я хочу записать все чистосердечно, по истине.

Предметами нашей болтовни бывали: лунатики, ведьмы, Пушкин, Лермонтов, Суворов и другие – со стороны анекдотовых оригинальностей, также говорили о произведении Гоголя,[Вий], где нас поражали семинаристы, ведьмы и все соприкасающиеся этой таинственной повести.

Эти рассказы и развлечения не мешали нам быть добронравными и послушными мальчиками и ленивыми учениками.

30 Марта 1878 г.

Перейдем теперь к классным занятиям. В приготовительном классе, куда я был помещен, нам преподавали: закон божий, отечественный язык, немножко арифметики и верхи немецкого и французского языков. В классе почти все занимались ровно, не делая больших успехов и не оказываясь бездарными. Я, как мне помнится, отставал по закону божию. Никогда я не мог выучить заповедей и Истории ветхого Завета; последней я и настоящее время не знаю. Также хромало у меня и чтение, хотя я любил слушать читаемые в классе сказки. Все остальное, кажется, шло благополучно в приготовительном классе, если моя память не путает происходившего в первом. Здесь у меня нередко выходили истории с немецким языком. Я никак не мог заучить наизусть название дней и месяцев, за что почти ежедневно оставался без вечернего чая. Надо же такой беды: едва я успел усвоить систематически названия дней и месяцев, как начали проходить числительные, количественные и порядковые. Тут-то была уж моя смерть! Я в продолжении целых недель оставался без чаю, но ничто не помогло мне выучиться считать по-немецки; вследствие этого обращался раза два письменно из пансиона к моей матери с просьбой избавить меня от изучения немецкого языка. Однако просьба моя не была уважена и уж не помню, каким образом, но я продолжал учиться этому языку.

Припоминаю я теперь свое учение и меня поражает то обстоятельство, что я в каждом классе был слаб по какому-нибудь предмету. Так например, во втором классе у г. Кнёри я подвергался арестам по праздничным дням и лишению последнего блюда за обедом. Я до сих пор удерживаю один случай при изучении мною латинского языка во втором классе.

Латынь нам преподавал сам г. Кнёри. Мы его боялись страшным образом и потому каждый лез из кожи, побеждая трудности латинского языка. Я учился плохо, хотя зубрил много и вообразите до чего доходили иногда успехи. В одной неделе у меня были такие отметки: Понедельник -1, Вторник 0, Среда 0+ и т.д.

А то вот еще по русскому языку. Я никак не мог сделать порядочного переложения из басни Крылова , хотя желал сделать хорошо. К неумелому переложению присоединялись орфографические ошибки и я опять отставал.

В четвертом классе я учился очень порядочно по всем предметам, но и здесь меня преследовало что-то: я никак не мог понимать преподававшейся математики и в классе вызванный нередко краснел у доски, не зная какая разница между а2 и а3.

Так я бился, как рыба об лед и кое-как не оставаясь нигде на второй год перешел в пятый класс. Но относительно своих занятий ничего не припоминаю отчетливо. Тогда я уже был приходящим; компания была веселая и мы, собравшись пять или шесть человек, отправлялись на дачу Ланжерон, а оттуда – вдоль морского берега, наслаждаясь прекрасным весенним воздухом; так с товарищами Димом, двумя Вурстерами, Бенкгаузеном и еще кем-то мы доходили до (средняго фонтана) малого фонтана, прыгая с горки на горку. Мы были дети и резвились точно также как дети; мы также дружески болтали о пустяках, как они и весело, и без заботы о будущем, смотрели в глаза настоящего и не упускали случая погулять.

Конечно, можно подумать, что эти прогулки, повторявшиеся довольно часто, могли быть причиною наших неуспехов. Я этого не думаю. Я уже сказал, что не имею ясного представления о своих занятиях в пятом классе у г. Кнёри, но должен сказать, что они были весьма не успешны. Неуспешность нашу я объясняю нашим малолетством. Я думаю, что мальчик 11, 12 лет не может хорошо понимать квадратные уравнения; не может писать сочинений. И действительно я припоминаю теперь, как у нас в классе никто не знал как написать сочинение на характеристику.

4 апреля 1878 г.

Так шло время среди прогулок и незаметно наступили экзамены, окончившиеся к нашему счастью довольно благополучно, благодаря снисходительности учителей. На экзамен математики г. Козюлкин, сам выдержавший в этот же день экзамен в Университет, позволял все и как будто не замечал ничего, что я, более чем слабый математик тогда в классе, получил решения задач написанными и весь мой труд ограничился лишь перепискою задач и решении на чисто. Устных экзаменов из V класса в VI по новой программе не полагалось и я совершенно благополучно прошел по математике и с Божью помощью по остальным, вследствие чего был зачислен учеником в VI класс.

Как легко было держать у нас экзамены можно судить по следующему. В этом же году экзамен по греческому языку был последним, именно около 17 Июня 187 года. Я не мог дожидаться до этой поры, потому что хотел ехать в деревню с дядей, а он уезжал около 13 или 14 числа. Поэтому я обратился к пансионосодержателю Ламерту с просьбой дозволить держать экзамен раньше назначенного срока. Он согласился; посадил меня в какой-то класс самого и задал extemporale из Anabasyl’a Ксенофонта. Перед этим я был больше часа уверен, что буду писать из Ксенофонта, и потому запасся им; а так как новое присутствие меня не стесняло, то я преспокойно переписал заданное мне extemporale. Этим дело не кончилось. Когда я подал переведенное г. Ламберту, то он подверг меня и устному экзамену, где я совершенно отвечал не то, что спрашивали. Однако я был им признан успешно выдержавшим экзамен и переведен в следующий класс.

После таких удачных испытаний я отправился с Карлом Ивановичем Грундманом в г. Дубоссары, на Днепре в Херсонской губернии. Они отстоят верст 170 от Одессы и путь к ним не отличается живописною Киевской Линии, а тою однообразною равниною, поросшею хлебным растением, которое встречается в большей части Южной России. Путешествие наше ничем не замечательно и потому скажу только, что на другой день к вечеру мы оба были на месте и повстречались с Елизаветой Константиновной Грундман, супругой Кар. Иван., моего тестя по матери. Мы приехали как раз к вечернему чаю и застали там нескольких девиц, с которыми я был познакомлен. Они не были ни красавицы, ни уроды; ни умные, ни глупые; вообще, можно сказать, - провинциальными барышнями.

Апрель 20, 1878 г.

Мы были представлены друг другу и наше знакомство шло вперед быстрыми шагами. Между всеми девицами я был в очаровании от Марии Ивановны Рачковской, девушки лет 18 или 17, брюнетки, небольшого роста. Очарование, как я теперь это полагаю, было вызвано с одной стороны частыми её посещениями моей тетушки, а с другой её более законченными формами, так как другим было лет по пятнадцати. Так или иначе – скажу коротко – я был влюблен в нее и образ её постоянно витал пред моими глазами. Любовь моя не была секретом. Я не скрывал ни от кого, что Мария Ивановна мне нравится, а так как в Дубассарах и по сею пору нет женихов, то мне никто не мешал каждый вечер гулять с нею об руку, то перед домом, то в саду. Теперь во мне от этой любви ничего не осталось, также как и у ней, вероятно, вследствие отсутствия переписки между нами. Как хотите, а странно, чтобы влюбленные не писали уверения друг другу. Итак, мы себе прогуливались по бульвару и к моему удовольствию нередко вдвоем. Сначала я боялся высказать свое чувство, но впоследствии, узнав об этом от тетки, что она разделяет и готова отвечать на мои признания своими, я решился прижимать ее руки крепко, крепко, а она так чудно смотрит своими глазами в мои и так глубоко, что чувство блаженства разливается по всему телу и так легко и хорошо, что готов отстрочить на не знаю какое время нашу разлуку. Немного спустя, я уже позволял себе целовать её ручки, маленькие, пухленькие и наконец, о блаженство, в уста!

А ночь, ночь, сколько образов, мыслей ты вызывала; какие замки я строил; что я себе не представлял? Вот вижу мою милую Машеньку моею женою и у нас ребятушки и как хорошо, хорошо!

О мыслящие реалисты, вы ведь в сущности материалисты, я даже сам в беседах с товарищами говорю о пользе: то нравственной, то умственной, то физической, а теперь, теперь простите, я хочу унестись далеко, далеко в облака, в седьмое Магометово небо. Фантазия была моим милым другом того времени и не будь на свете фантазии, преследуемой многими материалистами, то этот свет был бы оборванным нищим, в не то гордынею, которая есть. Произведения искусства: замки, картины, статуи, фрегаты, аэростаты прежде всего произведения фантазии и счастье, разливавшееся рекой вокруг меня без моей фантазии не было бы им.

Прибавьте к этому насильно вызываемые гипнотические галлюцинации, прибавьте тревожный сон и приятные сновидения и вы простите меня, читатель, за то, что я пятнадцати лет мальчик просил руки семнадцати летней девицы.

Тем и кончается моя повесть о второй моей любви (о первой я еще расскажу). Но я еще должен заметить здесь, что, как мне тогда казалось и теперь, я мог ею обладать, так как не раз распаленная моими признаниями и поцелуями она глядела на меня так не двусмысленно, что одно слово, одно объятия и… Однажды даже в зале с нею сделалось дурно от опьянения любви; там и во всем доме не было никого; мы ласкались друг к другу, но ничего дурного не сделали, хотя, как у меня, так и у неё были большие помыслы друг на друга отдельно; но вместе мы не смогли высказать этого друг другу.

21 Апреля 1878 г.

Неожиданно были прерваны наши свидания. К родственникам Маши приехал больной брат Маши и, уехав через неделю или немного больше, увез с собою ее в Одессу. Вскоре после нее уехал и я домой в Одессу же, и больше я с нею не встречался и не видался с нею до тех пор, пока не посетил Дубоссары в 1877 г. Не знаю почему, но мне не приходило в голову писать ей писем, так что мало-помалу я стал забывать о ней, тем более, что ничто мне не напоминало её образа, исключая клочка бумаги с Элегией Лермонтова, которая находится у меня в бумагах.

Так покончилась моя вторая любовь и я, совершенно прозаично простившись с местом, доставившем мне много удовольствия, уехал в Одессу. Хорошо, что припомнил. В опьянении страсти я дал слово жениться на ней; она тоже: - быть моей женой; но, конечно, это детская глупость и я считаю себя несвязанным в этом отношении, да думаю, никто за такой поступок меня не накажет своим презрением, а лишь посмеется над 15ти летним женихом.

Когда я был в 1877 г. летом опять у г. Грундманна, то отношения наши не были прежними, хотя чувство дружбы осталось и до сих пор, а разговор никогда не заходил так далеко, чтобы можно было посмеяться над прежнею любовью и предполагавшемся браке.

Так я возвратился домой в конце Августа в Пансион Г. Ламберта. К нашему общему счастью учеников VI класса оказалось очень мало; общее число не превышало 6, а немного спустя 8 человек. Ламберт не хотел открывать VI класса, но наконец открыл и мы по-прежнему продолжали заниматься, заниматься, конечно, очень плохо. Еле-еле мы дотянули до масленицы следующего 187 года. После масленицы учеников ставало все меньше и меньше, пока наконец Л. предложил нам уволиться. Мы уволились с аттестатами в руках, без знаний в головах. Так как все мои связи очевидно прерваны, так как (нам) мне пришлось изведать много горечи, то очевидно я должен был бы негодовать против него. Но нет! – я не могу. Хотя я не получил даже и посредственного интеллектуального развития в нем, за то я не был забит всякою дрянью и сором и не утратил своей детской невинности, оставшись чистым от пороков и маленьких недостатков, за то я сохранил свободный дух и свой взгляд на вещи. Через несколько месяцев это заведение совершенно прекратило свою деятельность, вследствие реформ М.Н.Пр. графа Толстого, которой у частных пансионов и гимназий отнимались права выдавать «аттестаты зрелости». Мир праху твоему (Пансиону А. Кнёри) честный труженик! Ты не вывел многих учеников, но честных людей. [в августе 1883 г. я встретил его снова в Одессе, обещал быть у него, но вследствие смерти Толеньки, не зашел к нему и опять потерял его из вида. Он совершенно тот же…]

24 Апреля 1878 г.

Так расстался я с пансионом и тут-то началась у меня работа. Сейчас же Михаил Иванович Климович отыскал мне учителя математики Оеофана Александровича Василевского и я очутился в новом кругу, кругу студентов. Эта среда, общество Г. Климовича, моего очень хорошего и доброго знакомого, благотворно подействовали и действуют до сих пор и тем развитием, которым обладаю, тем направлением, которое у меня проявляется я обязан исключительно дорогому для меня Михаилу Ивановичу, как втершему меня в среду студентов, так и личными его стараниями, помогающими мне своими знаниями на пути умственного развития. Что меня особенно занимает - так это мое чтение. Замечательно, в самом деле, до сих пор, кроме учебников я ничего не только не читал, но даже и не видал и вдруг, не знаю, как и что, меня заинтересовали книги. Первыми книгами, попавшими мне в руки были сочинения И.С.Тургенева, звезды нашей литературы. Сочинения мне были подарены крестным отцом моим, князем Евгением Григорьевичем Гагарином, и ныне помогающему мне в моем воспитании. Вот, по моему мнению, тот узел, откуда вышло мало-по-малу мое умственное развитие. И действительно, стоит только вникнуть поглубже, и можно убедиться в истинности моего предположения. С одной стороны среди студентов, где мне отнюдь не хотелось выставиться в дурном для себя свете, с другой разумный руководитель – не дающий возможности помочей его руководства и, наконец, с третьей – материальные средства, позволявшие купить и приобрести небольшую собственную библиотеку, послужившую поводом полюбить сначала книги, потом чтение их и наконец суждение о них. Итак, верна пословица «что не делается – к лучшему». Ведь как было прискорбно выйти из заведения и сознавать, что ни каким образом невозможно вознаградить потерянное время и место. В самом же деле, не зная разницы между квадратом и кубом – нельзя быть учеником VI класса Гимназии. Но, предположим: пансион работает, ученики гуляют, их переводят из класса в класс, наконец VIII класс – незнание учеников обнаруживается и вот они у порога Университета постыдным образом проваливаются. Что бы из этого вышло?.. Я потерял время, потерял место, но зато я выиграл в своем развитии настолько, что, вероятно, смогу наверстать утерянное (время и место).

Возвращаюсь опять в нити прошедшей эпохи и продолжаю далее мои записки.

28 Апреля 1878 года.

С Оеофаном Александровичем1) мы занимались по арифметике целую весну, но летом нам не довелось продолжать начатые занятия, которые, как мне помнится, шли плохо. Да и иначе быть не могло. В пансионе мы не привыкли учиться, откуда же я мог сразу всему научиться: учиться и понимать изучаемое. Для меня эти занятия были очень приятны. Да, и, действительно, дома я ничего не готовил, все делалось у г. Василевского, без принуждения, потихоньку. Однако я испытывал тогда на себе неточность пословицы нашей «тише едешь – дальше будешь» и охотно добавлю к ней «оттуда куда едешь», так как арифметики я не знал хорошо, хотя употреблено было около двух месяцев. К концу второго месяца Оеофан Александрович уезжал в Крым, а оттуда на войну в Сербию, и потому передал свое место г. Малеванному, человеку также очень хорошему и знающему. Не взирая на знания моих учителей, я оставался совершенным невеждою в математических знаниях, и вероятно на экзамене провалился бы, если бы дело дошло до них, но до них не дошло потому, что на испытаниях в 3 Одесской Гимназии я оказался слабым в Истории, Законе-Божьем и Русском языке, за что был устранен от дальнейших испытаний в Августе, с надеждою возобновить их в Январе. Время между Августом и моим приготовлением я проводил на Большом Фонтане – на даче у своей мамаши – но без всякого удовольствия. Вообще должен здесь заметить, что не умею употребить ни одни каникулы с толком; вечно скучаю, сижу у дома и не то занимаюсь, не то ничего не делаю. Иногда я еду к Г. Грундманнил в Дубоссары, но и там то же самое и, например – их владение проходит у самого Днестра, я в нем купался не раз, плавал, но ни разу не переправился на другой берег и так всегда. Может быть это потому, что у меня нет компаньона, потому что я люблю и ходить, и гулять. В Сентябре месяце мы переехали в город, где были приисканы два учителя для меня: один Госп. Артамонов, другой Г. Якубовский. Первый занимался по Географии, Истории, Зак.-Божию и Русскому; второй – по Латинскому, Греческому и Французскому яз. и Математике. Не буду вдаваться в подробности моих приготовлений, скажу только, что это не были летние (приготовления), когда я вместо уроков ходил прогуливаться, когда учил их под домом Г. Шевцова, когда по целым неделям не бывал у г. Божовича, преподававшего тоже, что и Г. Артамонов, нет! Это было время усидчивого труда над языками и предметами. Тогда я вставал в 7 часов, и ложился в 10 и 11 и все время проводилось за письмом,

1)Тоже повстречал в 1883 году и подробно с ним беседовал. Когда коснусь этого периода в своих записках, я упомяну о нем.

чтением и учением наизусть. Наконец благодаря моей способности и способности учителей я, казалось, кое-что знал и потому было подано прошение директору Ришельевской Гимназии о допущении меня к испытанию для поступления в V класс. Долго ли, коротко ли экзамены прошли с грехом пополам и, благодаря Г.Г. Ронталеру, учителю Гимназии, и г. Артамонову меня внесли в список учеников Гимназии и жизнь в ней не была для меня ни весела, ни красна.

Но прежде чем приступить к описанию этого периода моей жизни я хочу написать о моей первой любви, о которой я упоминал выше. Это было кажется в каникулы между переходом из IV класса в V в пансионе.

31 Мая 1878 г.

Около десяти часов во дворе послышался шум телеги. На дворе стоял Май или Июнь, поэтому ставни в моей комнате были притворены в защиту от лучей знойного солнца. Я стоял у окна и в небольшую щель наблюдал бездумно за повозкой. Она остановилась у порога квартиры Игната Ивановича Горюкова, и пожилая дама, сопровождавшая ее, вошла в комнату. С тем окончились мои наблюдения и я отошел от окна. Не помню в тот ли самый день или в другой, следующий, я увидал, что у г. Горюнова поселилась не только пожилая дама, но также и молодая красивая женщина.

Время было летнее, следовательно, вакационное. Я сидел в комнате по целым дням и ничего не делал, если не считать уроков математики, дававшиеся мне г. Забродским. Не мудрено поэтому, что, увидавши ее, я (находился) был в восхищении от неё; мечтал и думал много глупостей, пока не дошел до крайней, именно: влюбился.

Этой любви, кажется, в начале многое благоприятствовало, так что я в скором времени уже был хорошо знаком с предметом моей любви, - акушеркою, Натальей Николаевной Чайковской и с тех пор не упускал случая увидаться с нею в доме, быть на прогулке и т.д. и даже не упустил возможности объясниться ей в любви. Мне, кажется, теперь должно покраснеть за себя, покраснеть не потому, что такой поступок неприличен мальчику 12 лет, нет! не потому, но она, вероятно, зло смеялась надо мною, хотя я подобного не замечал. Не замечал! Что же я мог заметить? если женщины умеют вскружить голову и дурачить взрослых людей, то что они могут сделать с мальчиком? Так ли, иначе ли, но я тогда не рассуждал, и на мой взгляд, все это было в порядке вещей, т.е. мальчик мог любить женщину, а последняя дарить тем же первого.

4 Июня 1878 г.

Следов от этой любви у меня не осталось в настоящее время. Да, припоминая все прошедшее, и нельзя назвать эту странную привязанность любовью; это был бред мальчика. Я соглашаюсь на последнее заключение еще более потому, что страсть даже не говорила моими устами и я всегда держал себя чинно и порядочно, не забываясь ни на минуту пред предметом моей любви. И даже, (чтобы не) боясь ослабить чувство привязанности Наталии Николаевны, я иногда позволял себе притворяться. Вот образец. Однажды мы долго сидели вдвоем во дворе на камне; все кругом успокоилось от дневных забот и трудов и наслаждалось приятным сном. Мы завели разговор уже не помню о чем и мало по малу довели его до того, что я решился высказать свое желание поцеловать ее. Я получил позволение, но поцелуй мой был неудачен; это меня немного огорчило, но я ободрился, так как рассчитывал на эту милость и в дальнейшем времени. После поцелуя – желания в сущности невинного – у нас завязался нескромный разговор, которым вероятно моя собеседница была возбуждена и начала меня расспрашивать о любви и прочем, причем коснулась…

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Так сказать вам коротко я начал притворяться упоенным её любовью, боясь выказать себя неопытным влюбленным и, так как я не имел понятия о любви, то расставаясь с нею я целовал ее и шатаясь отправился в свою комнату. Для чего я шатался тогда? Вероятно, я ставил знак равенства между любовью и вином!

Кстати о моей комнате. Она выходила окном во двор и была смежна со столовой, что бы выйти во двор, нужно было проходить столовую и коридор. Понятно, что это было очень неудобно, так как приходилось беспокоить прислугу, да кроме того всегда могли знать таким образом в котором часу я приходил. А потому я прыгал через окно, что было гораздо проще и спокойнее.

3 Июля 1878

Однако об этом моя мамаша узнала и вот в одну прекрасную ночь она входит в мою комнату и не застает меня; зовет, и я виновный предстаю на суд 4 Июля 1878 г.

Жутко пришлось тогда мне; неожиданный зов, несносные наставления, скучная мораль так и раздавались там и сям. Дело дошло до того, что моя мать в одно нехорошее утро просила отказать от квартиры Нат. Николаевне, чем, по-видимому, должны были прекратиться наши сношения.

Бол. Фон. 8 Авгус. 1878 г.

Но это была напрасная надежда. В день перевозки вещей со старой квартиры на новую я принимал большое участие в моей изгнаннице и провел его почти весь у неё; даже ходил на базар за покупкою съестных припасов. Первый шаг был сделан, остальные уж гораздо легче, а потому я начал посещать ее почти ежедневно без всякого опасения. Нередко я приходил домой часов в 10 вечера, что обратило внимание моей матери; она спрашивала, куда я хожу, я отвечал: к товарищу заниматься. В один день вечер, когда я шел на обычное свидание, за мной отправилась моя мать в сопровождении одной девушки, родственницы Наталии Николаевны; я, ничего не подозревая, взошел на второй этаж, поздоровался и принялся что-то читать, как вдруг входит девушка-родственница, говоря: «Мr- Жорж, Вас зовет мамаша!» Повинуясь словам моей матери, я наскоро распростился и вышел на улицу, именно Ришельевскую, где у ворот стояли известные лица. Как только я вышел из ворот, все трое отправились молча домой, где произошла, что называется, сцена. Как это было в мелочах – не помню; знаю лишь то, что это было в моей комнате, и мать плакала, а я угрюмо слушал на кровати. Все окончилось моим обещанием и словом честного человека не быть ногою у Г. Чайковской. Сначала мне было скучно, а потом я позабыл обо всем, так что обещание свое я сдержал честно.

Через год с лишним меня пригласила одна знакомая навестить Наталию Николаевну. Я согласился. И вот зимним вечером мы побывали у нея. Часть нашего визита прошла в обычных разговорах и о прошлом не было ни одного слова. И слава Богу, а то мне пришлось бы неловко.

Так прошла моя первая quasi-любовь, которая оставила во мне единственное желание увидеть г. Чайковскую, чтобы вспомнить о былом и поблагодарить ее за то внимание, которое она оказывала мне в продолжении нескольких месяцев; не имея никаких корыстных целей, если не считать пары золотых запонок и золотых колец, одолженных ей мною на время и не полученных обратно. Но я совершенно извиняю ее. Выбравшись из нашего дома, она находилась в такой нужде, что большая часть ее вещей была продана и заложена у жидов-ростовщиков. Вероятно, и мои вещи не избегли подобной участи и потому не могли быть возвращенными. Даже я доволен и счастлив, что эти золотые игрушки послужили помощью несчастной семье. У Наталии Николаевны была старуха-мать и девочка племянница.

Что касается моей нравственности, то она не пострадала ничуть и что ни говорили тогда, однако чего-либо безнравственного между нами не произошло. Лишь одно мое безумие омрачает мое знакомство с г. Чайковскою, это именно: онанизм. Не имея ни смелости, ни дерзости – разделить ложе с моею возлюбленной, я находил удобным заменить его означенным способом, который, к моему величайшему счастью, продолжался недолго и совершенно прекратился.

Теперь, сделавши эту оговорку, я могу продолжать мои воспоминания далее, именно, касающиеся моего пребывания в Ришельевской Гимназии.

Глава вторая.

Б. Фонт. 5 Сент. 1878 г.

Мое пребывание в Гимназии продолжалось от 14 Января 1876 года по 22 Марта 1878 г. В Это время я пробыл в пятом и шестом классах; последнего я не окончил.

Одесса 20 дек. 1884 г.

Главу вторую моего дневника я кратко описал в отдельной тетрадке. Когда-нибудь со временем, перечитаю ее и дополню, а теперь, пропустив главу третью – Николаев, главу четвертую – Париж, опуская главу пятую – университет – я хочу записать лишь один случай из этой последней.

Гора с горой не сойдется, а человек с человеком сходится, говорит пословица. 30 июня 1882 года я мельком, на свадьбе Зелинского, мельком увидел барышню гимназистку С.К.К. и, конечно, не обратил на нее внимания. Никакой инстинкт, никакое предчувствие, ничто не говорило мне, что, быть может, это та женщина, которую я полюблю, с которой стану близок, дружен, без которой мне будет жизнь не мила. Так прошел год.