Письмо

24 сентября

Дорогая Танюша! Мне очень досадно, что так поздно берусь за письмо тебе, знаю, что ты давно ждёшь от меня известий, более подробных, чем телеграммы. Но подумай, нет ни одного дня нормального, спокойного. Вчера прихожу к нашим, и что же застаю: мама лежит, тётя лежит (to 39,9!), папа ходит как ватный; весь какой-то тихий и мягкий, и жутко чихает! Просто ужас, все больны! Вдобавок, папа, бедный, совсем плохо слышит, всё переспрашивает, так тихо, приветливо и терпеливо, не спеша, а тут, − нужно всё торопиться; и становится досадно и безумно жалко его. Хорошо ещё, что Мария Фёд. Согласилась пока быть у них и смотреть за ними, а то, что мне делать? Я и работаю уже, и совсем вообще расстроилась, и устала от всех переживаний, и фактически, от непрерывной беготни во время маминой болезни до больницы, а затем, во время пребывания в больнице: передачи и другие заботы. Ходила каждый день навещать папу, обедала с ним и вечером приходила, чтобы он не тосковал. Это было приятно. Ты подумай, мама ничего не помнит из того, что было! Даже в те минуты, когда нам казалось, что она в сознании, оказывается, она была без памяти. А мы, по наивности, старались исполнить её просьбы, хотя и явно неподходящие. Например, когда её забирали. Приехала карета, санитары уже в кабинете. Она совершенно ясно говорит: «Хочу сесть! Дайте горшок». Мы знаем, что ей нельзя сидеть, так как она не удержится, и всё же она настаивает, сердится и кричит: «Я сама, я сама. Оставьте меня» и т.д. Я стала её поддерживать, тянуть, кто-то поставил горшок, она села, но сейчас же стала падать, я конечно не могла удержать, только помогла ей опуститься на пол, чтоб не разбиться; то есть, поддержала на себе и сама села под её тяжестью. Тут её поднять уже никаких сил не хватило, пришлось звать санитаров, хотя она и была почти раздета. Она в то время не терпела даже простыни и всё срывала с себя. Жутко было смотреть, как чужие люди тащат голую маму и кладут её орано в кровать. К счастью, она сейчас ничего не помнит, как её увозили. Много было страшного. Ещё, например, она всё время, бедная, лежала в мокроте и в грязи, и сердилась, и не верила, что нужно переменить бельё! «И что это папа вечно выдумывает. Я совсем сухая, всё чистое». А между тем, выпускала полную клизму в кровати и до плеч была грязная. Её вытирали, мыли, но только по мере возможности, так как страшно трудно было. Вечером приходила фельдшерица и наводила больше порядка и чистоты. Садить её на судно ни у кого не хватало сил, так как, чтобы подложить его, нужно ей поднять таз и ноги, что необыкновенной тяжести. Мы втроём приподнимали ей, но очень мучили её и сами мучились. У тёти до сих пор страшно болит спина, она думает, что сместились почки. У Ксении Мих. тоже повредилась спина. Я не пострадала в этом отношении, потому что совсем не могла поднять её ни на один вершок, только поддерживала, помогая другим. Сейчас мама очень слабая, но с каждым днём выглядит лучше и начинает есть. Что меня беспокоит, так это её речь. Она как-то нечленораздельно говорит, как будто бы не раскрывает рот, с закрытыми зубами, будто у неё каша во рту. Нужно внимательно прислушиваться, и почему-то кажется, что она нарочно так небрежно говорит. Это, конечно, очень глупо, почему так кажется; потом становится стыдно и жалко её.

Бедный папа, массу (времени) провозился: и бегал за Скорой помощью, и за Сафоновым, и др. Потом уж я сама бегала, а он сидел с ней, хотя больше в кабинете, потому что она не хотела, чтоб он её трогал. Чуть притронется, уже мама кричит: «Не трогай, мне больно, оставь». Уж папа боялся потом трогать. Он очень благодарил всех за помощь. Тут, правда, люди проявили сердечное отношение: Адел.Макс. вначале (потом боялась приходить, считая что это тиф, а у неё гостил какой-то ребёнок), […] Кирилова, Валентина Ив., Ксения Мих.

Бедные наши старички, такие жалкие, когда больные, ужас! Я каждый день хожу к ним обязательно, теперь уже ни так долго сижу, конечно, потому что запустила за это время все свои дела. И хочется побыть дома. Здесь мне всё напоминает Мишу, особенно, когда включу радио

(пропуск страницы)

Танюша, я тебя очень прошу, поговори с ним, постарайся выяснить причину, почему он мне не пишет. Ты посмотри по выражению его лица, имеет он какую-нибудь серьёзную причину быть против меня настроенным? Я уже не знаю, что и думать? С отчаяния, и Бог знает чего ни передумала… Что могло произойти за те дни его пребывания в Киеве, что так его отдалило от меня? Какой-то ужасный трагический случай! Ведь мы с ним так дружно жили, так сердечно расстались! Говорят, что когда он ставил радио на ночной столик, то вывалил из столика все мои письма и книжки, и что мальчики во всём рылись и читали! Неужели это могло быть?! Правда, говорят, что читали книги, старый молитвенник, но там могли попасться и старые записки, которые хоть и давно отжили, но могли разбередить у него забытое. Это меня прямо приводит в отчаянье. Хотя я и не держала там ничего такого, а мои письма хранятся у тёти, но там были письма Вл.Гр. (очень неразборчивые) и отдельные записки, о которых я давно забыла, иначе, конечно, уничтожила бы, они там валялись среди старых туфель и клизмы! Вот ужас!

Ты сразу увидишь у него по глазам, как он будет обо мне говорить, если ты его спросишь, как он ко мне относится и почему не пишет. Танюша, ты уж лучше мне всё откровенно скажи, все твои впечатления. Может быть и я ему противна, и мои письма ему не нужны совсем, так лучше я не буду писать. А то какое-то ужасное фальшивое невыясненное положение. Я к нему всей душой, а он мне, выражаясь мягко, фигу под нос! О Боже, до чего я замучена уже жизнью! Мне кажется, что я давно умерла, а это живёт кто-то другой. А зачем, собственно, жить, уже не знаю. Если он меня не любит, то нет никакой радости в жизни, никакой надежды, никакого смысла.

Пока живу для утешения и поддержки наших дорогих всех стариков. А потом зачем? Если б у меня была другая специальность, чтобы я могла посвятить себя другим людям, ещё стоило бы жить, а моя специальность весьма сомнительная в смысле пользы для людей. В общем, я во всём разочарована, большинство иллюзий отпало; но вместе с тем, появилось больше понимания и всепрощения, и это даёт душевный покой и силы жить. Покой – с большой оговоркой, − во всём, кроме чувства к своему ребёнку. Здесь – беспрерывное горение, яркое, полное любви и тревоги.

Ах, Танюша родная, если б нам жить вместе, наконец, ведь ужасно, что мы теперь, когда так понимаем друг друга, опять, как в юные годы, живём отдельно!

Целую тебя, моя дорогая голубка, за всё благодарю от всей души.

Твоя Маргарита