Письмо

30 мая 1939.

Дорогая Танюша! Сегодня я была у мамы, когда как раз пришло твоё письмо, где ты пишешь, что я, наверное, не согласна с твоими планами, и потому не отвечаю. Дело совсем не в том, а просто время летит так быстро, что и не заметишь, сколько дней ушло, и каждый день остаётся несделанной масса нужных вещей, в том числе остаются и ненаписанные письма. Я ждала с решением до тех пор, пока не увижу тётю своими глазами, чтоб судить о её состоянии, хотя бы приблизительно. На днях её перевезли домой. Вид у неё оказался сначала лучше, чем я ожидала, и она была даже довольно бодрая. Женя Бокр. говорит, что дело будто бы в ближайшее время не должно принять самый скверный оборот. Но сегодня тётя выглядит плохо, настройка – тоже плохо. Конечно, кончился подъём и радость по поводу возвращения, и опять выплывают, пока ещё подавляемые, и взаимно-скрываемые, недовольства и раздражения. Тем более, что мама без работницы крайне устала и раздражённая. Тётя же чувствует себя обузой, лишней нагрузкой, в такой обстановке тяготится и говорит, что лучше всего поскорее умереть и освободить маму от себя и от Федуся (т.е. им обоим чтоб умереть). Папа совсем одряхлел, часто задумывается и ничего не замечает вокруг себя. Ему уже нужно отдохнуть. Это очень заметно. Он и сам говорит, что пора уже ему пожить на покое, но нельзя. В общем скажу, картина удручающая. Грустно, тяжело, жалко… Помочь неизвестно чем, так как каждый упрямится и не может расстаться со своими привычками.

Я хотела взять тётю к нам, но она не хочет. Предлагала маме принять все меры, чтоб взять живущую работницу, − ни за что!... Кричит, раздражается до нельзя! Отговорка, что негде ей поставить кровать. Я говорю: «Из спальни продать сервант и умывальник, и поставить туда сундук, а на место сундука в комнатке – кровать. Сундук закрыть чем-нибудь и поставить на него радио, самовар и т.д., всё, что сейчас стоит, и будет хорошо». Нет, принимает как личную обиду: «Пока я живу, хочу иметь около себя свои вещи. Не хочу видеть чужой морды» и т.п.! А отравлять себе всю жизнь – можно! Я бы её положила на диван, но не возилась бы сама, а не то, что такая ничтожная жертва. Ведь всё равно эти вещи ни ты, ни я не сможем никогда взять себе. А им деньги бы пригодились, и кровать стала бы удобнее. Так вот, ничего нельзя, по всем пунктам сопротивление, а пока – уже совсем измученная от этой обстановки. Нужно было бы жить им всем при ком-нибудь из нас, при устроенной жизни, а они чтобы не хлопотали, а жили спокойно, как полагается в жизни, − родители кончают жизнь при детях. А то теперь ясно, наступил момент, когда начинается ерунда, они уже сами жить не могут (физически), а морально никак не сдаются! Что делать? Вопрос очень серьёзный. Я предлагала переселиться к нам, обменяв с Гуторами и Невкр., но, конечно, это им не подходит. Это уже последнее дело. Моя Кузьмовна еле справляется с нашим обедом, нагрузить на неё ещё 4 человека, невозможно, она спит на ходу. Искала-искала другую, никого нет.

Занялась вопросом родителей, и ничего не написала о лете. Дело в том, что М.М. предлагает ехать на июль к нему в Кара-Даг, говорит, что мы поместимся у него в комнате, и что ему там понравилось. Так как и вы хотели к морю, а там комнаты дёшево (в прошлом году было 40р.), то, может быть мы бы и могли осуществить общее желание пожить у моря. Я ждала 6-го числа твоего приезда чтобы поговорить и написать ему, чтобы он подыскал и снял для вас помещение. Теперь же, не знаю что делать, если ты не приедешь в ближайшее время. Жить под Киевом, ничего не получится, потому что Миша хочет только на Днепре, вы же боитесь воды, кроме того, опасно в отношении малярии; тоскливо, вечно давить комаров по вечерам, истреблять их добросовестно до одного, и жить при марлевых окнах душно. Так что долго так жить не очень-то весело.

Что касается дежурства около тёти, то конечно, это было бы весьма хорошо с нашей стороны, но как будто бы сейчас можно, без особо сильных угрызений совести, поехать нам со своими детьми и мужьями, обставив тётю самым добросовестным образом, наилучшим образом. Ведь у нас тоже не так много этих счастливых минут, считанные дни; трудно, очень трудно ими жертвовать.

Правда, я не скрою, что мне стыдно высказывать такие мысли, но раз я уже думаю их, так лучше выскажу тебе по секрету. Если б не Миша, я бы осталась и ухаживала за тётей с большой радостью, но мысль о том, что это последнее лето, делает это очень тяжёлым. Кроме того, и М.М. очень просит, и так как он очень изменился, «стал лицом к семье», то хочется и ему ответить тем же. В общем, ужасно нехорошее положение.

Мне ужасно неприятно, что тётя, видно, очень хорошо понимает наше положение и желание ехать, и всё же втайне хотела бы, чтоб кто-нибудь из близких был с ней. Это я увидела из её фразы, что нужно, чтобы все ехали, а ей ничего будто бы не надо: − «Ну, умру, приедут из Преображенья, похоронят. И всё!»

Уже больше не говорит, как писала из больницы, что: «Теперь чувствую, что я не одинока, и что вы все любите меня, и теперь хочу жить». Совсем другое настроение. Может быть, эта перемена произошла оттого именно, что при обсуждении летнего вопроса, предложили выписать Отрашкевич из Херсона, чтоб она была с тётей, как человек ей близкий и приятный; значит, она почувствовала, что каждому из нас всё же интересы своей семьи более дороги, очевидно. Конечно, это ужасно обидно; я сейчас со стороны, объективно рассуждая, ясно это понимаю. В сущности, это чудовищно, уезжать на удовольствие, и оставлять родного человека умирать одного! Ведь всё равно её дни сочтены, и это лето последнее в её жизни! Ставлю себя на её место. Конечно, я бы невысокого мнения была о любви к себе таких родных, которые кинули меня в самую тяжёлую минуту жизни, и если она почувствовала это, то конечно, сразу померкла её радость свидания и мечта о жизни, и о поправке, и опять всплыло желание смерти!

В общем, я думаю, что может быть лучше мне всё же не ехать в Крым, пусть М.М. и Миша поживут, а я поеду в августе, если можно будет, или, наоборот, сама не знаю, поехать в июле и вернуться в августе?

Ну, пора кончать, ничего не могу придумать. Целую всех крепко.

Твоя Маргарита.