Письмо

Дорогой Юрий Борисович!

Долго не писала. Хочется написать очень хорошее письмо, поэтому все откладываешь до лучших дней и вот...

Я познакомилась, наконец-то, с Вашей сестрой. Сначала – обоюдное разочарование. Она совсем не похожа на Вас, и такая маленькая. А я ей показалась слишком большой. Но у меня потом исправилось впечатление. Она очень хорошая, даже может быть в чем-то лучше Вас: честнее, чище, вернее, еще совестнее, еще чище. И глаза, на которые я сначала рассердилась, за то, что они не бросают Ваших огненных взоров, как прозрачные ручьи – все видно, до самого дна, нет никаких «камней за пазухой». Я сама себе рядом с ней не понравилась. Была я очень усталая и какая-то сама не своя, вроде бы кривляка, а на самом деле, еле держалась на ногах, а гордость не позволяла признаться. Пришла поздно, чтобы принести Вам лекарство, но уж оказалось не нужно. Вот так. Напишите, стоит ли мне появляться к ней на глаза, или ей будет неприятно? Как хорошо, что у Вашей Оленьки есть такая сестра. Это совсем не «золовка, змеиная головка», а наоборот, вроде ангела хранителя.

Вы уже знаете все об Эренбурге и от друзей и из газеты «Унита». Мне лично было тяжело очень, как-то, будто снова похороны Фалька. И не только из-за Фалька. Я не знаю человека, которому бы были так искренне нужны события в искусстве и который мог бы поднять так голос в защиту искусства, так остро и с таким резонансом. И еще грустно, что уж больше не услышу его афоризмов, выступлений и дома не увижу, такого иногда беспомощного в быту и такого вооруженного в общественной борьбе. Люба была, в первые дни, просто героиня, держалась великолепно, как царица, умно, величаво несла свое горе. А потом сердце сдало. Ее уложили, ей все более и более становится страшно жить без него.

Илья Григорьевич очень горевал, когда умер Савич. Как Вы эту потерю перенесли? Я отчасти от этого не писала Вам долго, быть может, неправильно думая, что новые друзья должны отойти скромно в сторонку, когда старые требуют внимания и поддержки. Видели ли Вы Алю после смерти Савича? Я ее видела, но опять как-то не заметила. Или она очень изменилась, или я ее воображаю другой, чем она есть. Прелестна Ирина, в ней столько женственности, тихой горести. «Уходят, уходят, уходят друзья...». Все вокруг стареют и требуют помощи. Ведь среди ровесников Фалька – я почти девчонка. Вот и бегаю... А мне уж скоро 60 и хочется, чтобы кто-то для меня побегал. Увы! Люба направила ко мне корреспондентов журнала «СССР-Франция», чтобы я дала интервью о роли Ильи Григорьевича в культурной жизни страны. Я, конечно, на такое замахнуться не могла, Люба преувеличивает мои возможности, но французы остались очень довольны, и благодарили Любовь Михайловну за интересную встречу. Не думаю, чтобы мою болтовню напечатали рядом с высказываниями солидных людей. А впрочем, французы ведь любят даже в своих коммунистических газетах разный материал. Так что, может быть, и мадам Фальк что-то там будет лепетать среди умных речей.

Осень прошла незаметно в какой-то спешке. А осень в этом году чудесная и может быть глупо такие дни бездарно пропускать, ведь не так уж много их осталось. Москва для меня всегда полна суеты, все время надо куда-то спешить и кому-то что-то помогать. Видно, это не судьба, а просто характер такой скверный.

Кое-что сделала по Фальку. Поработала с издательством (Дрезден). Приглашают меня туда весной (за счет издательства) погостить на месяц и помочь с книгой. Если пустят, то поеду. В августе были интересные встречи с одним из редакторов и с фотографом – художником. Он родственник Рильке, у меня встретился с Женей Пастернаком, выяснилось, что в его семье есть портрет, написанный Пастернаком с Рильке. Было много интересных разговоров о Рильке, Пастернаке, Толстом и Достоевском. Вам спасибо, за то, что практиковалась я с Вами в немецком. Так как я проводила много времени с немцами, а как раз тот, что Рильке, совсем не знает русского, то я так здорово стала болтать, что даже стихами переводить стала стихи на немецкий. Наглость? Мои немцы предпочитали коротать вечера в моей мансарде, отказываясь от концертов и балетов в Большом театре. У меня впечатление, что это поколение мало дома (работа, практические заботы) говорит о «высоких материях» и тут они упивались беседами. Мы, русские, больше говорим о разных непрактических вещах, моим немцам разговоры о литературе – прямо как бальзам! Они сияли и, кажется, решили, что я воплощаю в себе «русскую душу», которую они знают по чтению немецких книг о русской литературе. Поездила по красивым местам с фотографом, так как он должен был снимать памятники архитектуры и я, конечно, больше ему могла помочь, чем рядовой гид в Интуристе. А в то же время моя бывшая интуристская практика тут мне тоже помогла.

Мой портрет в белой шали поехал на выставку советского искусства в Париж и еще некоторые картины. В Токио также взяли Фалька, и в Прагу.

Потихоньку выходим в советские классики, а?

Как Ваше здоровье и как Оленька? Я худею и это на пользу моему сердцу: нет больше одышки, легче нагибаться, но надоедает быть целый день полуголодной. Но ведь Вы говорили, что у меня «сталинская» воля. Я очень люблю хлеб, а теперь я его не смею есть, не говоря уж о пирогах, пирожных и т.п. Фрукты, слава Богу, сейчас в Москве в большом количестве, особенно яблоки и виноград. Ем вместо солидной пищи эти божие дары.

Можно ли мне Вам писать по-немецки? Передайте привет Ольге Кузьминичне, Елизавете Борисовне и детям. Как Миша съездил в Монголию? Как здоровье Тани после лета?

Ваша верная Ангелина.

Как я рада, что Цветаева стала Вашим поэтом. Браво!