Письмо

Дорогие Ольга Кузьминична и Юрий Борисович!

Так как у меня неразборчивый почерк, я печатаю письмо, чтобы Вам не пришлось мучиться над загадочными письменами.

Прежде всего, сообщу о самом для Вас интересном: о Ваших близких.

Я приехала в четверг и уже в пятницу я позвонила Елизавете Борисовне и Марии Александровне. Уговорилась с ними, что они придут ко мне в воскресенье. Но в воскресенье визит не состоялся: Татьяна Александровна в больнице из-за своей экземы, она собирается выйти вскоре, и вот тогда все Ваши придут вместе в конце этой недели. Я набивалась в гости к Елизавете Борисовне, но она это дело отвела. Говорила с ней я два раза. Первый раз она много расспрашивала о Вас и Ольге Кузьминичне, а второй – о детях. Я не распространялась о Ваших последних недомоганиях, помня Ваши, Юрий Борисович, наставления. Но когда Е.Б. спросила о здоровье Ольги Кузьминичны, то я проболталась о гриппе и сказала, что Ольга Кузьминична уже встала в воскресенье, почти совсем здорова. Е.Б. же думала о всегдашней болезни О.К. В общем, как Вы видите, я не была слишком дипломатична. Во второй раз мы говорили о детях, и я почувствовала, как были приятны Е.Б. мои искренние похвалы. И ведь, правда, Ваши дети мне понравились больше всех академгородковских детей: и воспитанностью, и собранностью, и милой наружностью. Я приберегла на дальнейшие разговоры способности Тани к живописи, т.е. к ее восприятию, так как не знаю еще, является ли это в глазах Е.Б. каким-то достоинством. Быть может, она во всем похожа на Ю.Б. и живопись для нее ничто.

Когда я была в пятницу у Эренбургов, позвонила Аля Савич, чтобы справиться обо мне. Люба передала мне трубку. Аля с тревогой и интересом расспрашивала о Вас, т.е. о Ю.Б. и О.К. Детей она, по всей вероятности, выпустила из виду. Когда я пустилась в похвалы Ю.Б., она сама стала его нахваливать изо всех сил, как будто бы я покусилась на какие-то права её видеть Ваши достоинства, Юрий Борисович. Мне это было приятно, так как показало, что Аля вовсе не так равнодушна к Вам, как это Вам казалось. Потом она с тревогой спросила, правда ли, что у Ю.Б. большой живот, на что я очень смешно (Эренбурги хохотали) стала заверять ее: «он не виноват, это такая болезнь, он лечится»... Тут Аля мрачно сказала: «Знаю я его хорошо, не станет он лечиться, он никогда о себе не думает». Тут я вспомнила о том, как О.К. прямо в рот сует лекарство Ю.Б. и сказала, что он под тщательным наблюдением О.К. принимает все лекарства, но потом вспомнила, что, увы! Кто-то пьет неположенное – воду по несколько стаканов. Но Але этих своих воспоминаний не сообщила. Аля хотела говорить о Вас долго и поучительно, как будто бы я сама не понимаю, что Ю.Б. великолепный человек.

А когда зашел разговор о восприятии живописи Фалька, то тут уж мне даже больно стало: Аля сказала «Он все может понять, он очень способный человек, только надо ему объяснить, я всегда умела ему всё объяснить». Выходит так, что я, самый близкий Фальку человек, не смогла Вам объяснить!. Но, при размышление зрелом, я поняла, что важно не то, ЧТО объясняют, а КТО объясняет. Но это мне пришло в голову потом. А сейчас, когда мы говорили с Алей, Илья Григорьевич стоял с моим салопом в руках, а Любовь Михайловна проронила: «Аля способна по телефону читать «Войну и Мир» Толстого». Пришлось попрощаться. И так, мое письмо – письмо о голосах!

Голос Ел. Бор. похож на Ваш, Юрий Борисович! Те же решительные и краткие фразы, несколько военная интонация, в то же время в голосе очень чувствуется доброта.

Голос Мар. Александ. – голос королевы, которой ее поданные надоедают вопросам, но она терпит, так как они еще несмышленыши.

Голос Али – тут очень много хочется сказать. Я ведь ее почти не помню, а голос и вовсе отсутствовал в моей памяти. И вдруг неожиданно низкий, чуть хрипловатый цыганский голос с интонациями Любы Эренбург. Это цыганское: «поди, поди сюда, я хоть и ленива, но знаю что-то сокровенное, чего никто на свете не знает, так уж и быть я тебе открою». Ну, словом, что-то очень специфически женское, наполненное вибрирующей тайной пола. И хотя у Ольги Кузьминичны голос более высокого тембра и распевные интонации другого совеем стиля, чем у Али, а все-таки общее в том и другом голосе – это женское, тайное, обещающее. Я помню, как Вы из Дома Ученых позвонили по телефону домой, и потом сказали с довольной улыбкой: «Как я люблю голос Оленьки, он какой-то очень приятный, правда?» А я что-то невразумительное промычала, тогда я еще не поняла специфики. Боже, как Вы могли так долго переносить мой, хотя и свежий голос, но бесполый голос средневекового кастрата, распевающего мадригалы, похожие на церковные псалмы... Впрочем, ведь это я слушала Вас (и с таким наслаждением!), а сама больше помалкивала.

Теперь два слова о себе: доехала благополучно, встретил меня на вокзале Мих. Ян . и был предельно мил и тих. Картины прибыли в полном порядке. В Москве еще почти никто не знает о моем приезде, однако, гости в воскресенье толкались в мастерской с 12 утра до 12 ночи без перерыва: одни уходили, другие приходили. Я с тоской вспомнила о моей комнате в «Золотой долине», где я слышала, как сосед чистит зубы, но по крайне мере, не должна была его занимать разговорами и перетаскивать с места на место тяжелые картины. Но, конечно, было приятно показывать картины художникам. Они очень соскучились по Фальку и просто впивались в его картины. Погода в Москве мерзкая.

Привет румерятам. (подпись)