Дневник № 12

18/I-49 г.

Я не знаю. Что-то нехорошо на душе. Мутно.

Валя влюблена в Лёшку и притом отчаянно. Лёшка, судя по всему, тоже к ней расположен сильно. Во всяком случае они довольно нахально обнимаются на глазах потрясенной публики, а вне глаз, т.е. в темноте, и того хуже. Вообще, если судить по таким проявлениям, то это просто страсть, а не любовь… Лично я не верю ни в прочность, ни в обоснованность, ни в счастливый исход этого увлечения. Почему не верю? Потому, что все более резко чувствую антипатию к Лёшке, чувствую в нём неустойчивость внутреннюю, какую-то наигранность, иногда даже пустоту. Возможно, я не права, но мне он неприятен и вызывает чувство активной враждебности. Это чувство появилось, конечно, не вдруг и обусловлено известными причинами: я не могу простить ему грубой распущенности с Зойкой, и очень некрасивого поведения у меня в гостях 15-го, когда он при свете всех ламп открыто обнимал Вальку… Вероятно, если бы не мое недавнее увлечение им, я бы отнюдь не реагировала на это так остро, хотя и было бы неприятно, и коробило бы очень… Но ведь я и не ставлю его слишком низко, как знакомого; просто он перестал для меня существовать, как возможный предмет увлечения. А в силу реакции чувствую к нему не равнодушие, а антипатию. Однако меня огорчает, что в моем отношении к Лёшке и к Вале есть элемент ревности. Хотя я не только не увлечена Лёшкой сейчас, но он и не нравится мне, все же мысль о их близости мне неприятна. Мы хотели в каникулы заниматься фотографией вчетвером, однако, вероятно, я откажусь. Ибо их отношения отнюдь не платоничны, а заставать их в ванной в объятиях друг у друга мне не хочется. Если будет привлечен Изька, пусть возьмут еще Аничку и наслаждаются жизнью «пара на пару». Иначе получается лицемерие и ханжество. Это значит, что в каникулы мне быть одной. Мой дорогой Вовка, в дружбу которого я так верила, меня предал, зовет Валюшу с собою в лыжный поход с ночевкой в лесу и с бутылкой вина, в компании с Витькой и его углеглазой девочкой-первокурсницей. Это, конечно, не очень реально, ибо вряд ли эта девочка пойдет, но все-таки меня он предал. Грустно? Конечно, немножко грустно. Пожалуй, даже очень. Но пусть уж все одно к одному… Есть и еще одно неприятное чувство: Изька. В ту ночь, у нас, когда Валюша столь бурно наслаждалась жизнью с Лёшкой, я была с Изькой. Конечно, мы не аскеты, и сердце не камень. Поэтому «в тиши ночи» Изька тоже позволил себе опр. вольности, да и я не протестовала. Подумаешь, какая беда! Даже весело… Но утром Изька что-то слишком внимательно на меня смотрел, и потом стал немного иначе себя вести, словно считает, что нас что-то связывает, словно у него есть обязанности по отношению ко мне. Мне это неприятно. Во-первых, потому, что я знаю, что ему нравится Аничка, так зачем же осложнять жизнь ерундой? Во-вторых, мне он тоже не нравится, и я вовсе не хочу, чтобы между нами возникали какие-то отношения. Зачем это нужно? Возможно я неправа, и он держится со мною потому, что не хочет мешать Вале с Лёшкой, но все равно, мне нехорошо с ним… Надо относиться к таким вещам более легко и шутливо, и отнюдь не напоминать при случае… Это второй аргумент за то, чтобы не участвовать в съемках…

Ах, бедная я, одинокая! Что же мне остается на каникулы? Учиться на коньках, ходить в Третьяковку, читать газеты и журналы, писать курсовую и доклад. Ну что же, неплохо!

«Пусть жизнь чуть-чуть суровая,

Немножечко не та,

Но бригантина новая

Белеет, как мечта.

С лучами утра раннего

Поднимем якоря,

Эх, песня капитанова,

Лети через моря!

Капитан, капитан, улыбнитесь,

Пусть немного печальной улыбкой,

Капитан, капитан, подтянитесь!

А любовь? Ну, признайте ошибкой…»

20/I-49 г.

Каникулы рядом. Одни сутки, последний экзамен, и они начнутся. Как же проводить время? Немало времени займет участок, значит, чтение газет и журналов. Пожалуй, буду заниматься в Ленинке… Там же и художественные журналы. В виде отдыха – дорогая успокоительница Третьяковка. Лыжи… У меня сейчас тяжело на душе. Когтистая ревность подбирается к душе, но я не допущу ее ни за что. Слишком ярко я чувствую, что в сердце нет ни тени любви, нежности, любованья Лёшкой… Ни-че-го… Зачем тогда ревновать? Не знаю. Да это и не ревность, а просто боль непроходящая. И если ревную, то не Лёшку к Вале, а Валю к Лёшке. Зачем он встает между нами, отнимает у меня её, такую любимую… Стоит, как черная тень. Наверное, и Валюше это тяжело… До чего сложна жизнь!

Но меня не хватит на то, чтобы «делать вид», что ничего не вижу. Значит каникулы, как веселый и счастливый праздник надо зачеркнуть… Ах, если б хоть компаньон был какой-нибудь, а то ведь все веселиться будут, а я – работать… Ну, ничего. Возьму себя в руки, ведь я комсомолка. Для настоящего человека здесь не было бы вообще никакой проблемы: подруга нашла свое счастье, пусть мимолетное, твое дело радоваться за неё, быть с нею, когда ей этого хочется, а в остальное время работать… Нельзя быть такой жадной и эгоистичной, думать только о себе. Это даже гнусно…

Уговариваю, уговариваю себя, но на душе все тот же мрак. Знаю одно – лучшее лекарство – увлеченные беззаветные занятия историей, политэкономией, литературой.

Как часто все же повторяются эти крахи в области личных отношений! Опять вспоминаю Витьку:

«Все то, что было лучшего,

Любимого, хорошего

Раздарено, прокучено

И до обиды дешево.»

24/I.

Как это всегда бывает с такими как я, третий день ничего не делаю. Сплю отчаянно, немного читаю, никак не могу всерьез взяться за газеты. Сегодня буду проводить беседу о Юлиусе Фучике, своем любимом, самом любимом герое. Надо перечитать «Слово перед казнью», буду читать отрывки из него. С Валей почти поссорились. Я очень недовольна сейчас своей Валюшей, она ведет себя слишком эгоистично, своею экспансивной политикой отнимая у меня одного друга за другим. Насчет Лёшки я молчу, п.ч. во-первых, она увлеклась им несравненно сильнее, чем я когда бы то ни было увлекалась, во-вторых, сейчас у меня к Лёшке осталась только неприязнь, ничего больше. Однако, очевидно их взаимное увлечение носило в основном ночной, или по крайней мере вечерний характер. Встретившись днём 21-го они почувствовали, что им просто скучно вдвоем. Отсюда Валино скверное настроение. Вероятно, продолжения у истории просто не будет, а если будет – то нудное и серое, – волынка. Не найдя желаемого в Лёшке, Валюша обратилась к самому моему любимому другу – к Вовке. И здесь было пущено вход кокетство и весь ее арсенал, и Вовка поспешил мне изменить. Отсюда их план лыжного похода, о котором Вовка не сказал мне ни слова, отсюда Вовкино приглашение Вале приехать к нему читать его дневники, отсюда и очень некрасивый их поступок 21-го, когда они попросили меня догнать Тоську, а тем временем смылись… Это гораздо больнее мне, чем дело с Лёшкой, п.ч. к Вовке меня привязывает не только постоянная моя большая любовь к нему, но и сама ситуация: во время краха отношений с другими меня всегда особенно тянет к Вовке. Сердиться на него, обижаться, ревновать его я не умею. Мне просто больно и грустно. Я слишком люблю его, предателя, чтобы наши отношения могли пострадать от этого. Я знаю, что его «дружба» с Валей очень непрочна, вероятно, также, как Лёшкина «любовь». Пройдет месяц, и он снова будет со мною, блудный сын, но сейчас мне страшно грустно без него.

Но я думаю не о нем, а о Вале. Вот мы говорим о нашей дружбе, отрицаем Вовкина слова о том, что наши отношения это еще не дружба. Но как же она может совсем не думать обо мне? Я не понимаю этого. Просто не задумывается? Или ей неинтересно это, неважно? Или не придает значения тому, что доставляет мне большую боль? И еще один штрих. Мы гадали на спичках позавчера и получилось, что мы с Борькой склонились друг к другу. Я улыбнулась и сказала, что все правильно, п.ч. действительно для меня сейчас всего дороже Вовка и Борис, и Боря тоже «склоняется» ко мне. Валюша отняла у меня других – Лёшку и Вовку. Витька – вообще ее собственность, вот мне и остался Борька, а я и не против. Валя читала мой дневник, она знает, что Борис значит для меня много. Тем более странно прозвучали ее слова вскоре после этого гаданья: «Давай теперь разыграем Борьку на спичках, к кому он склонится, к тебе или ко мне?» Я отказалась, мне это было неприятно, но эти слова запали мне в душу. Неужели ей все еще мало? Неужели ей хочется отнять еще последнего? О какой дружбе можно говорить при таком эгоизме, при таком, не знающем меры, аппетите? Если Валя будет продолжать атаку на Борьку (а она, вероятно, будет, п.ч. с Лёшкой кончено, а с Вовкой дружба остается дружбой), то я отнесусь к этому спокойно, но недружелюбно. Я твердо усвоила Витькину мораль:

«Но любовь, что надо ловить и рвать,

Не любовь, и цена ей – грош.

Того, что будет – не миновать,

А если не будет… что ж…»

И если Валюша думает построить что-нибудь прочное и серьезное вот таким вот путем экспансии и захвата, то это ошибка. Это не может получиться. Ведь кокетство хорошо лишь тогда, когда влечение имеет какой-то внутренний базис, основано на более глубоком, на духовной близости. Есть ли эта близость у Вали с Лёшкой, с Вовкой, с Борисом? Мне кажется, что нет. Время покажет, права ли я.

25/I-49 г.

Все мои друзья уехали на лыжную вылазку в Отдых. Осталась я совсем одна, только с Тосей и Муськой. А на улице солнце, теплынь, мягкий снежок… Хорошо! Думаю пойти в кино посмотреть «Рембранта», потом м.б. заверну в Третьяковку. Вечером у меня будет Муся: будем читать вслух Фучика, а потом я поеду провожать ее в Новый Оскол. Загород меня приглашал Витька, очень хорошо, мило, ласково, но это единственное было хорошее приглашение. Звонил, говорят, Вовка, но меня не было. Это его первое появление после того, как они сбежали от меня в кино. Если бы я с ним говорила лично, м.б. и поехала бы, а так – не хотелось. Не знаю искренно ли было это приглашение, думаю, что просто было неудобно не позвать. Утром, в половине одиннадцатого звонила Валя, голосом угрюмым и муторным. Отвечала ей, естественно, таким же серым и сонным голосом. Сказала, что не еду потому, что не умею кататься на лыжах. Это, конечно, повод. А причина? Боюсь, что была бы там лишней, кому там искренне хотелось бы меня видеть? Самым главным для меня всегда была Валя, т.ч. скверные отношения с ней отравили бы прелесть поездки. К Вовке она мне не дала бы и близко подойти, да и он вряд ли бы этого хотел. Лёшка мне неприятен, Изька скорее неприятен, чем мил. Остается один Витька, но все же ради него одного ехать не стоило. Вот я и осталась в Москве.

26/I.

Попытаюсь вспомнить наизусть «Синих гусаров» или «Декабристов» Асеева, которыми я сейчас брежу, но читать их еще совсем не умею.

Раненым медведем мороз дерет.

Санки по Фонтанке летят вперед.

Полоз остер, полосатит снег.

Чьи это там голоса и смех?

Руку на сердце себе положа,

Я тебе скажу: ты не тронь палаша.

Силе такой становясь поперек

Ты хоть других, не себя поберег!

Белыми тенями копыта стучат.

Тени по Литейному дальше летят.

Я тебе отвечу: друг дорогой!

Гибель не страшная в петле тугой.

Позорней и гибельней в рабстве таком

Голову выбелив, стать стариком.

Пора состукнуть клинок о клинок,

В свободу сердце мое влюблено.

Розовые губы, витой чубук.

А ну-ка, гусары – пытай судьбу!

Вот они, не сгинув, не умирав,

Снова собираются в номерах.

Скинуты ментики, ночь глубока

А ну-ка запенте-ка высокий бокал.

Нальем и осушим, и станем трезвей:

«За Южное братство, за южных друзей!»

Впервые читаются строфы «Цыган».

Звонкие гитары, высокая речь.

Чего им прятать и что беречь?

Санки по Литейному летят назад.

Брови из-под кивера дворцам грозят.

Кончена беседа, гони коней.

Утро вечера мудреней.

Что ж это, что ж это, что ж это за песнь?

Голову на руки белые свесь.

Тихие гитары, стыньте, дрожа…

Синие гусары под снегом лежат.

Вот они не сгинув, не умирав,

Снова собираются в номерах.

Звонкие гитары, горячая речь.

Им нечего прятаться, и нечего беречь.

Пылкою отвагою сердце полно,

В свободу сердце мое влюблено.

29/I-49 г.

Вчера ездили кататься на лыжах в Отдых. Были со мной Валя, Лёша, Стаська и Витька. Милый мой Вовка опять возглавил ряды предателей. И все-таки главная моя речь – о нём. Как все же я люблю его? Сотни раз спрашивала себя за что, почти никогда не могла ответить. Ответить: за хорошую душу, за любовь его и ласку? Да, это верно, но ведь он со мной, а с Тосей… Человек с горячим и честным сердцем может ли так третировать и мучить девчонку только за то, что она в него влюблена? Почему же она вызывает в нём такое отвращение, почти ненависть? А Витька? Он так предан Вовке, говорит о нём только хорошее, не позволяет сказать дурного слова о их дружбе, а Вовка говорит о нём с пренебрежением и не считает другом… Почему же, за что я так люблю своего Вовку, почему не ослабевает, не остывает вот уже третий год моя огромная симпатия к нему, особенная совсем дружба? Думаю о нём с постоянной теплотой и нежностью, считаю самым близким другом… Но почему? За что? Не знаю, просто чувствую в нём какое-то обаяние, которое не перекладывается на слова. Что-то хорошее, совсем особенное, отличающее его от других. Во вне это проявляется, в частности, в его партийности, в последовательном и принципиальном проведении взглядов коммунизма в жизнь. Но только в общ. жизни. А в личном? Опять Тося, опять Виктор, опять лицемерие в отношении со мною. И несмотря на это – люблю ужасно. Вчера около часа провела одна в его комнате. Он был еще в Москве, а наши ребята еще катались на лыжах. Ксения Георгиевна впустила меня в дом и легла спать, т.ч. я могла хозяйничать. Я зажгла настольную лампу, забралась за стол и стала представлять, как Вовка живет. Порылась в книгах, в тетрадях, и вдруг увидела, как отчаянно мало я его знаю, стал появляться из этих деловых бумаг другой Вовка. Конспекты по социализму, по мировому, конспекты книг по искусству, рабочее движение, Флобер на столе, газеты, «Вопросы экономики»… А рядом на Витькиной записке – четвертинка водки для дружеского распития после лыж. Хорошие лыжи в сарае, коньки, зажатые у бедного Павлика… Все это так знакомо, но в целом дает какой-то иной сплав, и Вовка становится немножко другим, и ужасно обидно, что не только не знаю его наполовину, но и не умею подступиться к этой неизвестной, скрытой части души. Я почувствовала в этой чистой, скромной комнате дыханье человека, которого считала близким и понятным, и которого еще не знаю. Вовка, – и не Вовка… Хотелось, чтобы он приехал поскорее, до возвращения лыжников, хотелось поговорить «по душам», не торжественно, не пышно, без всяких выяснений, но тепло и ласково, как только с ним одним можно говорить. Но Вовка не приехал. Вернулись лыжники, успевшие сломать Вовкину лыжу, написали краткую записку: «Лыжи – вдрызг, мы – отмщены!» и поехали к Витьке. А я, еще сидя одна, написала Вовке не записку, а прямо-таки письмо в полунежном, полуироническом тоне. Я рада, что мне довелось у него похозяйничать, узнать его хоть немного больше. Вероятно, это не улучшит наших отношений, п.ч. Вовка все еще очень холоден со мною, да и неинтересна ему моя дружба сейчас, когда так хочется ходить на лыжах, да бегать на коньках, а я не умею совсем. Ничего-то я не умею, просто гнусно. Хоть бы выучил кто-нибудь…

P.S. Перечла все, что есть у меня в 2-х дневниковых тетрадях о Вовке. Пишу о нем не часто, хорошо если раз-два в месяц, но всегда с теплотою, с постоянною большою любовью. Для меня это редчайшее явление – такое постоянство в течение двух лет.