Письмо А.И.Фета Л.И.Богораз 12.02.92

Дорогая Лариса Иосифовна,

к сожалению, наш последний разговор не получился – отчасти потому, что я торопился по разным чужим делам, а в значительной мере из-за присутствия человека, привыкшего, по-видимому, к не очень цивилизованному способу спорить. Между тем, речь шла об очень важном вопросе: что такое, собственно, законы, о соблюдении которых шла речь на семинаре, и все эти годы правозащитного движения? Пока были закрыты любые средства обращения к обществу, правозащитники не имели возможности (да и надобности) обсуждать этот вопрос, а просто выступали против самых очевидных «беззаконий». При этом они ссылались на советские законы, что было понятно с тактической стороны, но вызывало недоумение с точки зрения логики, поскольку система советских законов была построена как раз с целью удушения тех самых человеческих прав, о которых они заботились. По существу же правозащитники ссылались лишь на те советские законы, которые выражали, хотя бы в слабой форме. Общие идеи правосознания. Иначе говоря, правозащитники боролись не за конкретные законы, а против общего беззакония – произвола начальства, не стеснявшего себя никакими правилами поведения. Пока не могло быть и речи о простом и точном применении законов, не возникал и вопрос, что такое закон. Теперь же об этом следует подумать, потому что в обозримом будущем неизбежно будут у нас настоящие законы (видите, я оптимист!), и уже сейчас при составлении законов надо думать о том времени, когда они будут и в самом деле применяться.

Самое слово «закон» многозначно. Законы, сочиняемые юристами, не имеют ничего общего с законами природы, которые нарушить невозможно, и которые мы можем только обнаруживать в ней. Но они давно уже не похожи и на древние законы, восходившие к какому-нибудь полубогу или мудрецу, Дракону или Солону. В древние времена законам приписывалось сакральное значение, они обставлялись важными церемониями, и – самое главное – получали санкцию религии. Недаром возникли выражения «закон божий», «второзаконие» и т. д. Этические принципы, воплощенные в важнейших законах, мы и до сих пор воспринимаем как священные правила жизни. Но лишь в этом смысле для нас священны законы. Мы почитаем в них то, что они должны выражать, но не то, каким в частности способом они это выражают, потому что способ этот – дело рук человеческих, и не всегда чистых рук: не боги горшки лепят.

В Новое время законы составляются применительно к тем или иным общественным потребностям, и если они не относятся к «вечным» этическим нормам, то попросту пытаются минимизировать какое-нибудь зло, не слишком способствуя другим видам зла. В сущности, такова была функция законов и в древнейшие времена, но она маскировалась их «освящением». Подавляющее большинство нынешних законов суть просто проведенные через парламент умозаключения экономистов и финансистов. Возьмем, например, таможенные законы (в цивилизованных странах это законы): в них устанавливаются нормы и тарифы, применяемые равным образом ко всем случаям. При этом могут быть случаи явной несправедливости, когда очень полезный вид импорта или экспорта облагается наравне с вредным, потому что закон не может предусмотреть все возможности. И жаловаться на это нельзя, пока злоупотребления и препятствия не достигнут такого размера, что парламент вынужден будут пересмотреть закон. Dura lex, sed lex. Зачем же нужно такое формальное, «бездушное» применение закона? Нужно это для избежания произвола. Того самого произвола, с которым боролись наши правозащитники – то есть возможности под каким-нибудь благовидным предлогом, по частным соображениям и начальственному «усмотрению» причинять гораздо больше зла; потому что нет большего зла в государстве, чем произвол отдельных лиц и групп. Единственный способ предотвращения такого произвола, изобретенный цивилизацией, это строгое, формальное применение законов. Если требуется дифференцированный подход к какому-нибудь делу, то и этот подход должен быть предусмотрен законом, не оставляющим лазеек для извращения права на местах его применения. Но предположим, что закон категорически запрещает некоторые вещи, без разрешительной процедуры. Тогда закон может причинять – и причиняет – несправедливости, и это приходится терпеть. Закон всегда есть приемлемый компромисс между общественными потребностями. Бывают убийства для самозащиты, и закон их оправдывает. Но бывают и самосуды над явно виновными, и закон их запрещает, потому что слишком опасно доверять правосудие частным лицам. Короче говоря, закон всегда заботится о предотвращении произвола.

После войны в Германии были приняты законы, запретившие активным деятелям нацистской партии занимать определенные государственные должности и, в частности, преподавать в школах и вузах. Эти меры должны были резко пресечь развращение детей и юношей нацистами, и они исполнили свое назначение. Без них установившаяся при Гитлере монополия нацистов на руководство образованием сохранилось бы на долгие десятилетия, потому что «кадры» этого рода кооптируют себе подобных и воспроизводятся, если им не помешать все это делать. То же положение теперь у нас, и если мы не избавимся от монополии коммунистов в образовании, то у нас нет надежды воспитать лучшие поколения, чем доставшееся нам от Брежнева. Конечно, запрет должен относиться не ко всем имевшим партбилеты, этого не было и в Германии. Закон должен точно и формально определить, какие должности в коммунистической бюрократии лишают права преподавания. Доверять это усмотрению каких-нибудь комиссий на местах значит провалить все дело: на местах безраздельно господствуют те же аппаратчики. Они выберут преподавателей так же, как выбрали депутатов в «парламент», или гораздо искуснее, потому что шок от перемен у них уже прошел. Как бы отнеслись к предложению поручить таможенное обложение комиссиям специалистов? Специалистами неизбежно оказались бы старые таможенники, то есть профессиональные воры.

Законы, содержащие запреты для целых категорий населения, в демократиях необычны, это чрезвычайные законы. Такие законы издаются во время войны, мятежей, эпидемий и т. д. Предвижу возражение: не должно быть никаких чрезвычайных законов! И закон должен быть всегда, во всех случаях справедлив, не должен обижать ни одного человека. Увы, такие абсолютные требования нельзя предъявлять никаким человечески учреждениям: к ним можно только стремиться. Во время войны в тюрьму было посажено небольшое число английских фашистов во главе с Мосли. Эти люди не нарушили английских законов, а всего лишь выражали свои мнения, и для их изоляции понадобился чрезвычайный закон. После окончания войны их тотчас же выпустили, но во время войны английский парламент, в своей вековой мудрости, счел такую пропаганду вредной для военных усилий нации. Человек, провоцирующий панику в театре криком «Пожар!», осуществляет свою свободу слова очень специфическим образом и может быть за это задержан. Абсолютизация прав человека может быть доведена до абсурда как раз у тех, кто практически никогда не пользовался этими правами. Свободная фашистская пропаганда, допускаемая в нашей стране, вызывает удивление иностранцев, понимающих границы свободы. Нам недостает реализма.

Честные лица, уверенные в своих принципах, не способны на неизбежные, нередко циничные компромиссы, составляющие жизнь гражданского общества. У них нет неизбежности зла, которое заставляет писать законы, а есть вера во всемогущество добра – разумеется, в том смысле, как они его понимают. Однажды я увидел сподвижников имама Хомейни и был поражен мыслью: ведь это же честные люди! Но мой друг, которому я это сказал, возразил: «Но ведь Вам не кажется, что это умные люди?»

И вот, я думаю, какой же Вы хотите иметь закон об образовании? Закон, который Вы сами составили бы – будь на то Ваша воля? Это не было бы просто изложение принципов и пожеланий, потому что всякий закон имеет нормативный характер, то есть предписывает, в каких условиях должны происходить те или иные вещи, и некоторые вещи запрещают. Поэтому, составляя этот закон, Вы должны были бы уяснить себе, какой Вы хотите видеть школу и какой не хотите. Такова роль законодателя, и нет страны, где бы закон не отражал представления законодателей, что хорошо и что плохо – разумеется, по их несовершенным понятиям. Так вот, Вы опасались бы старых пропагандистов с «общественных» кафедр, демонстрирующих теперь перед молодежью свою преданность (а вовсе не верность марксизму, что было бы не так страшно), и потока аппаратчиков, ищущих пристанища в вузах. Что Вы стали бы делать в этих условиях? В Германии была «денацификация», а у нас ни следа подобной процедуры, все преступники и прямые палачи из КГБ, безнаказанны и остаются на своих постах. Вероятно, Вы захотели бы оградить от них молодежь, без чего у нас не будет никакого воспитания, потому что, повторяю, эти «кадры» кооптируют себе подобных и воспроизводятся. Нельзя надеяться на добрую волю органов просвещения, местных советов и т. д.: это те же люди. Но можно – если удастся – провести формальный запрет преподавания для активных партийных деятелей. И если это обидит отдельных лиц, что поделаешь – молодежь не будет отдана в их руки! Конечно, должно быть точно указано, какое именно прошлое служебное положение несовместимо с преподаванием, и это должно быть законом. Как таможенные тарифы, которые тоже могут обидеть добросовестного человека. В обоих случаях это не смертная казнь (против которой я решительно выступаю), а некое усредненное возмездие за прошлое – как это ни ужасно звучит. Точно так же, я полагаю, что лица с уголовным прошлым не могут быть допущены к должностям, требующим доверия, опять-таки, с точным указанием, какое прошлое чему препятствует. Когда воспитатель, отсидевший за совращение малолетних, снова просится на ту же работу, я думаю не только о его правах, но и правах детей. Риск слишком велик, чтобы не предвидеть возможный рецидив. И лучше оградить невинных от такого риска, хотя бы обидев исправившегося грешника.

Я вижу тысячу способов злоупотребить такими соображениями. Но все эти вещи решаются не в кабинетных дискуссиях, а в государственной практике. В конце концов, нацисты и коммунисты не изобрели новых злоупотреблений, а довели до абсурда обычные. Поэтому надо присмотреться к практике законодательства цивилизованных стран и не пренебрегать опытом Германии, Италии и, в меньшей степени, таких стран, как Испания, где реформы проводились под угрозой военного мятежа, но по существу фашистский режим уже успел разложиться до них. Мы блокированы номенклатурой, связаны по рукам и ногам, и в этом случае нужны чрезвычайные, революционные законы. Революция идет уже, лучше ее упорядочить и обезопасить законами, чем дать ей разгуляться произвольно. Плохие законы лучше анархии, если они соблюдаются.

19/II 92 г. Будьте здоровы!