Письмо

№ 18

Дорогая Танька!

Сижу это я дома, и делать мне нечего. Т.е. дела тьма, но делать его нет охоты… В комнате жарко. И на душе грустно. В коридоре галдёж – идет перевыборное партсобрание, и у них сейчас перерыв. «Слова, слова», как говорил покойный Гамлет.

Всюду – слова. Когда живешь в Москве, многое кажется не так, – а попадаешь сюда, и начинаешь понимать, что значит слово «душно» и слово «пусто». Но что нужно делать – не знаешь и не понимаешь. Делается страшно, когда подумаешь, что так будет всегда. Книг нет, – и главное, – никто не работает, все уже смирились с тем, что работать нельзя, – и сказали – не нужно. Никто не интересуется ничем, кроме сплетен, – и мы тоже интересуемся только сплетнями, буфетом и ценами на свинину. И на этом море равнодушия и инерции – покров из слов…

Я за это время не раскрыла ни одной книги. Того, что нужно – нет, а до остального – нет дела. Знаю, что спецкурса сейчас не читать, – и Щедрин лежит, пыльный и заброшенный, на окошке. Не до него? Спрашивается – до чего же? Приходишь с лекций – усталая и разбитая, и ложишься отдохнуть. Потом – надо встать и поесть, – потом снова спать, спать, спать – м.б. до утра… И снова такой же день. Уже неделю мучусь тем, что надо переписать набело темы семинарских докладов, – и не могу: лень,– и некогда.

Знаешь, что курс всё равно идёт «авралом», что готовиться ни им, ни мне, ни тебе, всё равно некогда, – и машешь на всё рукой: еще 10 лекций, завтра останется 7, послезавтра – 5, скорей бы конец, экзамен – и домой…

Обдумать материал, свести концы с концами – не можешь: я не могу работать без своего стола, без бумаги, без привычной, своей, ручки, без настольной лампы. Если бы при той же работе была хоть нормальная жизнь – насколько лучше можно было бы дать тот же материал, «отточить формулировки», продумать и наполнить «конкретным материалом», – знаю же я его, черт возьми! – «общие фразы» об обществ. развитии», о лит. процессе», о пролетариате», дворянстве и буржуазии…»

А так – идешь, и думаешь – об этом скажу, как выйдет, – по памяти… Конечно говорю, – и в принципе-то, вероятно, правильно, – но рыхло. Материал сам собой, фразы – сами собой. И пойми, что в таких условиях значит, когда вдруг тебе говорят: «а вы знаете, Клитин-то летом читал курс по школьному учебнику!»

Вместо того, чтобы грызться и мучиться, – успокаиваешься: ну, у меня-то не по школьному, и не по вузовскому даже, значит, порядок. А какой, к черту, порядок? Почему гомельские студенты хуже московских? Ну, преподаватели заскорузли, – а студенты-то – это же та же молодежь, что и в Москве.

Знаешь, – маленькая деталь. У меня на 4 курсе – 20 человек: 18 девок и 2 ребят. Я дала им темы докладов, – разобрали не все, некоторые выдвинули свои темы, причем темы не легкие, я их предупреждала, – всё равно, берут. И берут не слепо, а сознательно. Не знаю, что напишут, но говорят – не плохо. И знание других курсов чувствуется у них, и сознательная мысль бродит, – мне очень нравится курс. А спросила у местных – как, ничего эта группа считается? Ой, говорят, слабая, очень слабая… Я удивилась: не первый раз я у них читаю, не в первый раз вижу студентов. Помню прошлогодних, – помню, наконец, московских своих студентов, – эти не слабее их. Спросила вчера своего возлюбленного, – он читал у них на 1 курсе, – как твое впечатление? Говорит – хорошая группа была. Почему же она стала слабой, или почему ее такой считают? Он засмеялся, – местных принципов, говорит, не знаешь: тут каждый выпускной курс – слабый, каждый преподаватель, боясь, что на госэкзаменах всплывут его собственные провалы и пробелы, заранее готовит себе лазейку, сваливая с больной головы на здоровую…

Ну, и еще одна деталь, из другого акта той же оперы под назв. «местные нравы»: письма тебе и Зинке я хожу отправлять на почту, хотя почт. ящик висит на заборе ин-та: почтмейстеры тут вроде гоголевских, – некоторая часть писем из ящика вынимается и т.к. книг нет, становится материалом глубоких научных изысканий.

Очень хочется прочитать курс по-настоящему: хоть по 2 часа в день, не авралом… Все обдумать, выстроить материал «во фрунт», чтоб была не компиляция, а действительно, «оригинальный курс». Чтоб студенты поняли, для чего им надо тратить 52 часа своей жизни… Или хотя бы просто – тот факт, что эти 52 часа им действительно нужно утратить… Чтоб кроме этих часов они еще хоть столько же затратили на работу дома,– не в плане зубрежки к экзамену: «в 30 г. XIX в. сочет. чн начин. произноситься, как чн, по петерб. норме, а не шн, по моск.» – а поняли, почему в это время растет знач. Петербурга… А я сама ясно и коротко этого объяснить не могу…

Ну, ладно…

Во-первых, пора бы и соснуть… Уже около часа, если не больше. Во-вторых, надо просмотреть материал на завтра: Гоголь, Некрасов, Щедрин…

На дворе маленький, теплый дождик идет. Хорошо…

Сегодня шла по городу, за мной группа молодежи шла; так они мне понравились… Парень один девушке говорит, – «давай твою сумку, я как рыцарь буду, – видишь, какой я культурный парень».

Кашель меня донимает, всю грудь разрывает…

Вот какие дела.

Ответа я от тебя, конечно, не получу, поэтому не о чем не спрашиваю. Но наоборот, желаю всяких благ. Кланяйся котам. Я думаю выехать отсюда 5-го, значит, встречай 6-го. Если не успею, то 7-го, – но встречать прошу, и тебя, и Зинку, т.к. хочу все же привезти яблок и гуся, и весу, наверное, будет больше дозволенного пуда. Постараюсь дать телеграмму, но встречайте 6-го и без оной. Зинку целуй, привет прочим знакомым, и паранам. Тв. Майя.

Здорово, сестрица и Зинка!

P.S. Вчера не успела отправить письма, посему решила еще приписать, за вчерашний день.

Во-первых, вчера у нас было заседание кафедры. Смех и грех. Сидели 4 часа, и все обсуждали вопрос, почему в слове справа – а, а вправо – о! Час всё с глубокомысленным видом разную ересь несли, об абстрактном и конкр. значении, о примерах из ист. яз., о трудности этого вопроса и т.д., – пока, наконец, у меня сердце не выдержало. Я сказала, – зачем, дескать, в такие дебри пускаться, когда известны нормы падежного управления предлогов: вправо – в небо, винит., справа – с неба, род. А ведь верно, – согласились «ученые мужи», – на чем спор и разрешился, хотя, впрочем, «горячие головы» еще долго кипели и волновались. Мы с Зинкой сидели в углу и тихо ржали.

А потом пришли домой, где мне сообщили, – необыкновенный случай, – что мой возлюбленный приходил к нам в гости! Зинка, – помнишь, как он парня нанимал с целью меня вызвать?

Я, конечно, отправилась в гости, где мне, между прочим, было сообщено одно обстоятельство, которого я не знала. Оказывается, за нами, – как мы в М. и предполагали, – установлена активная слежка, в кот. участвуют: Коробочка, Дукельский (политэконом.), Ильиных (теленок, ист. СССР), Кокорина (секр. Партбюро, любовница директора) и м.б. – Тэмп. Они регулярно явл. к нему по утрам и вечерам, – чего, во-первых, раньше просто не было, а во-вторых, – являются без всякого дела, и сказав пару рыбьих слов, исчезают. К счастью, пока у них улов жиденький, ничего наблюсти не удалось.

Ну, вот наши очередные новости. Надеюсь до отъезда отсюда еще получить от Вас, mesdames, пару нежных и ласковых писем.

Ой. Сейчас уже пора идти на лекцию, рассказывать им про Лермонтова, про Белинского, про Гоголя… 6 часов долбать. Боже, как еще долго тут быть, – и все дни набиты до отказу.

Кто бы знал, как сие грустно, – приехать из М. – и всё равно быть отрезанной от соседей каменной стеной…

Ну, дорогие мои дамы, целую Вас крепко и жду писем. М.