Письмо

Апрель 1949 г. № 3

Милый братец сестричка!

Ну как ты там? Жива, здорова? А я что-то устала ужасно… Все-таки свет – не милая вещь. Ужасно даже паскудная. Целые дни провожу в Ленинке, где и сейчас пишу. Работаю над курсовою. Зарылась в ней глубоко, очень заинтересовалась, д.б. довольно богатая работа, но чувства удовлетворения – нет. Очень досаждает срок: следовало сдать работу уже к 1/IV. Соколов не мучит меня напоминаньями, но все равно сердце болит. А тема моя все-таки одна из увлекательнейших, и притом немного связана с моим математическим прошлым, – требует многочисленных расчетов. А пока проделаешь эти расчеты, настолько войдешь в суть дела, что плаваешь в мат-ле, как рыба в воде.

Май, а Май! У меня так на душе паршиво, ты не представляешь. А все из-за комс. работы. Мне кажется, что я стала какой-то ненормальной, у меня началась некая форма душевной болезни. Ты знаешь, как близко к сердцу я принимала дела группы. Меня всегда мучило равнодушие людей к жизни группы, но раньше были целые длинные и светлые периоды, когда это равнодушие не проявлялось. После же моей болезни я не узнала даже свою группу. У меня не хватило сил и «огонька», чтобы зажечь снова эту инертную, равнодушную, разбегающуюся массу. Ни одного дела я не смогла выполнить. Сначала я плакала, мучилась, старалась исправить, все еще горела, хоть и горьким уже огнём. А потом – не знаю, что-то сломалось, что ли? У меня появился инстинктивный страх перед группой. Не знаю, поймешь ли, наверное, нет. Я боюсь, например, объявить, что такого-то будет собрание. Боюсь настолько, что при мысли о необходимости сделать это объявление (не говоря уже о проведении самого собрания), сердце сжимается от страха, и на глаза выступают слезы. Еще ни разу не заставила себя преодолеть этот страх – прошу объявить других. Мысль о необх. проведения собрания по морали вызывает чувство глубокой обреченности. Я ничего не могу. Не могу заставить людей готовиться, – ничего. Когда кто-то говорит, что не может придти – у меня опускаются руки, а слов для убеждения – нет. Опять эта обреченность. Мне кажется, что это не настроение (п.ч. оно длится, все усиливаясь, уже месяц), но какой-то род нервной болезни. Знаешь – мания преследования бывает, а у меня – мания страха перед равнодушием. Каждое поручение Бюро ложится на плечи тяжелым грузом, но я ничего не делаю в группе. Растет и растет задолженность. Я просила (какая ирония!) снять меня с комсоргов, п.ч. я не могу работать и приведу группу к провалу. Но разве кто-нибудь поверит, что это серьезно? Нет, не верят. И еще пугают: если снимать, то как несправившуюся, значит с выговором. Боже мой, ну если заслужила, значит надо с выговором, я же понимаю. Но только зачем тянуть? Если бы меня сняли, я бы с охотой всем, чем могу, помогла бы новому комсоргу. Но сама я – не могу. Меня все ругают: Городецкий, Квитшецкая, Рабинович. Все говорят, что не узнают, где, мол, твой огонек? А он едва-едва тлеет где-то. У меня нет ни ответа, ни оправдания, понимаешь? В Университете молчу и мучаюсь, дома – мучаюсь и плачу. И хоть бы кто-нибудь подошел, как друг, не ругался, а вник и помог. Или бы хоть выругали, но уж очень сильно и по-настоящему. Один человек мог бы очень помочь мне взять себя в руки – это Вовка. Тем более грустно, что он ведет себя по-прежнему: «не замечает», задирает нос и не желает разговаривать. Как это глупо, и как дорого это стоит не только мне, но и моей группе в частности. И это называется коммунист! Не знаю, какою моралью он руководствуется в своём поведении. Впрочем, он давно сказал мне, что не считает меня другом… Ах, Майка-Майка! Чем это кончится?

Ты знаешь, вчера я говорила с Квитницкой (член курс. бюро), просила об «отпуске». Сегодня ко мне подошло уже человек 5 и сообщили, что со мною нужно серьезно поговорить: Рабинович, Толыпин, Тося, Валя… В этом сила и чудесное свойство коллектива – человеку не дают опустить руки и раскиснуть, он не имеет права на это и его жестко одернут. Я знаю это. Но гнусный эгоизм, самолюбие, а иногда личная антипатия ( к Квит.), мешают просто, открыто и покорно выслушать суровую критику. Особенно выводит из себя скучно-поучительный тон. Начинаю упрямиться, злиться, разговор идет на натянутых нервах. Это ужасно скверно – сама виновата, а другие должны страдать. Но если бы они могли понять, что мне нужна только одна рука помощи – беспощадно суровая Вовкина рука. Вовка никогда не простит ни одной мелочи, если она противоречит принципам нашим, но он – друг и покажет пути выхода, он поможет на первых порах, вдохнет свою бодрость, поддержит, хотя бы улыбкой. Вовка – он настоящий. Понимаешь? Он человек, и друг, а Квитницкая – кукла, до костей пропитанная формализмом.