Письмо

50/Х(13) № 48

Здравствуй, Миша!

Спасибо за очень хорошее письмо, пересланное из Краснодара. Хотя я и запрещала тебе говорить на лирические темы, но все же это письмо очень тронуло меня своею искренностью. Еще раз спасибо. Но если бы ты знал, какою иронией звучат сейчас для меня твои слова… Ты пишешь: понимают ли окружающие меня люди, что они имеют дело с прекрасною мечтою, с Танечкой, которую надо любить и боготворить… Так вот, один из этих людей очень хорошо это понял, только он пошел отнюдь не по линии «боготворения», и думаю, что он не ошибся. Боготворить – это очень мало, Миша… Ты пишешь, что живешь под постоянным дамокловым мечом . [Под] угрозой потерять меня в любую минуту. Мне больно говорить тебе об этом, но этот меч опустился. Из моего письма ты, вероятно, чувствуешь, что ни счастья, ни радости это мне не принесло. Котов – человек семейный, и как бы сильно ни было наше влечение друг к другу, никогда и ничего из этого не получится. Уже сейчас я полностью отдаю себе в этом отчёт. Не без помощи самого К. мне удалось остановить быстрое развитие этого романа: было объяснение, с моей стороны в довольно резких тонах, и с тех пор мы фактически не были вдвоем. Я сказала ему тогда, что роль любовницы – не для меня, что я не хочу превращать свою жизнь в пытку, строить ее на обмане. По существу у него есть только один аргумент против этого: его любовь ко мне… Он очень дорог мне… Если бы ты знал, какой это яркий, живой, из лучшей глины слепленный человек! Трудно было бы рассказать все хорошее о нём, так оно многосторонне это хорошее… Меня привлекает в нём его прямота, резкость его характера, насмешливый русский ум, великолепно подвешенный язык и исключительная простота, умение с одного слова найти общий язык и заставить разговариваться и деревенскую девушку, и ребенка, и старика-колхозника и председателя колхоза… А как его слушали на колхозном собрании, когда он, дней через 8 после приезда, высказывал свои соображения о хозяйстве. Я сама слышала не просто одобрительные, а восхищенные высказывания колхозников… Мне нравится и его отношение ко мне, его изначальная дерзкая настойчивость и неспешная, подчеркнутая, вызывающе открытая ежеминутная забота обо мне. Я чувствую эту заботу все время, и мне тепло от неё, а то, что такое поведение вызывает у сотрудников насмешливое удивление, мне безразлично, а ему… конечно, не безразлично, и все же он не обращает на шпильки никакого внимания или же отвечает так, чтоб впредь было неповадно. А я принимаю все это, словно так и надо, чем тоже немало удивляю наших женщин.

Разница лет… Она, конечно, очень велика: он старше меня вдвое. Но это только хорошо: ведь К. еще далёк от возраста увядания, он находится в расцвете сил, а его богатейший и интереснейший жизненный опыт лишь усиливает его обаяние. С другой стороны его чарует моя молодость и свежесть, и, видя это, я сама вдвое острее ощущаю свою молодость и радуюсь ей за себя и за него…

Нам хорошо вместе. Так хорошо, что очень трудно было уйти, проститься. Очень, очень трудно. Еще труднее было сказать последнее «нет». И не только сказать, но и подтвердить на деле. Сама не знаю, как мне это удалось. Со времени этого «нет» прошло 4 дня. За эти дни мы мало были вдвоем, но когда были, я была тверда.

А вот сегодня затосковала по нему. Вижу его усталые, напряженные глаза, слушаю обращенный ко мне подстрочник во время обедов и ужинов, и постоянный припев: «подумай еще, Татьяна, м.б. ты передумаешь»… Просил рассказать о тебе, а теперь ревнует. Всё время Казань у него на устах. Сегодня спросил, написала ли я тебе. Я ответила, что нет, п.ч. не знаю, что писать. Лгать я не умею и не хочу, умолчание в данном случае равносильно лжи, а правда – тяжела… Ему я сказала только, что не знаю, что писать. Нахмурился, помрачнел: «Что же, думай, думай… М.б. и надумаешь ехать в Казань». Глупый… Не знаю, как и что сложится дальше. Я сейчас стала какая-то другая, новая, сама не узнаю себя и совершенно не знаю, чего же теперь можно от меня ждать. Думаю, все же, что на своём «нет» настою, хотя до сих пор была не всегда последовательна в этом. Но, так или иначе, работать с К. мне будет тяжело, а я пообещала ему не уходить от него, как бы ни сложились наши отношения. Таково положение.

Ты видишь, что мне не место на пьедестале, что твоя мечта оказалась живою и довольно слабой женщиной… Поверь, что мне тяжело писать тебе это письмо, особенно после твоих милых и теплых писем. Но скажи, могла ли бы я писать тебе о том, что вижу здесь в колхозах, о районе, о новых людях, ни словом не упоминая о том вихре, который захватил и закружил меня, как щепку. Не знаю, м.б. в ответ на деловое письмо я и умолчала бы о К., но на лирику я могу ответить только правдой.

Прости меня за эту боль, которую, несомненно, принесёт тебе это письмо. Не будем бояться правды. Если тебе будет немного легче от мысли, что всё это уже прошлое, и продолжения у него не будет, то я твердо говорю об этом. Мне больно за К., п.ч. я вижу, как ему тяжело, как жаждет он услышать от меня заветное слово, каким рассеянным , мрачным и усталым становится он после каждого нового «нет»… И все же, пусть лучше отмучится сразу… Только нет, он, кажется, увязает в этом чувстве все глубже…

Ничего не знаю…

Еще раз прости меня. Если тебе не будет слишком тяжело – пиши.

С сердечным приветом – бедная Татьяна.

13.XI.1950.