Письмо

50/VII(6) № 21

Здравствуй Миша!

Пишу тебе в тяжелую минуту, – тяжелую буквально во всех отношениях. Вот уже совсем ночь, а Майка как начала реветь в начале вечера, так все не останавливается, то всхлипывает тихо, то в голос плачет, надрывая душу. Я сама близка к тому, чтобы расплакаться, п.ч. утешить её мне нечем. Она плачет о своем Артеменкове, что он не пишет, не думает, не любит. Но как тут утешишь, если это правда, если он действительно не любит? Это горе излечится только временем, но именно поэтому, вдвойне мучительно слышать эти рыдания, смотреть, как она ломает руки… Просто сил нету, но что можно сделать? И это ведь бывает так нередко! Единственное, что утешает – это уверенность, что самое мое присутствие и немногие слова успокаивают её немного.

Много нехорошего и у меня самой. 1 июля был у нас выпускной вечер. Ничего формального, никаких мероприятий на этом вечере не было: сначала была небольшая «торжественная часть» с приветствиями, поздравлениями, вручением дипломов, ответным словом и т.д. Тогда же мы преподнесли своим профессорам букеты цветов, причем я захватила самый красивый и вручила его своему Соколову. Потом мы пели, гуляли около Университета, потом был пир, а после опять пели и гуляли. И так всю ночь. И м.б. именно потому, что не было никаких искусственных развлечений этот вечер был в большей степени проверкой того, как относятся к тебе твои товарищи. Одним было очень хорошо и тепло, другим – невыносимо. И вот вопреки вечным папиным попрекам, что я не умею жить с людьми, я почувствовала на этом вечере, как тепло и искренне расположены ко мне товарищи. За весь вечер и ночь мне не пришлось скучать, хотелось побыть и с тем, и с другим, поговорить по душам напоследок. И в этих разговорах «по душам», особенно после весьма большого количества выпитого вина, выкладывалось то, что обычно не говорится. И не могу сказать тебе, как хорошо мне было, когда я слышала слова глубокой дружбы от людей, с которыми даже не была особенно близка. Особенно меня удивила одна из девушек моей группы, которая, как я всегда была уверена, относилась ко мне очень неважно, и вдруг, когда мы вышли вдвоем постоять на улицу, она мне сказала так много хорошего, что у меня даже голова вскружилась. А тебе разве не было бы приятно, если бы тебя назвали «кристально честным человеком»? И вообще мне было хорошо. Моим «кавалером» был Котька, а я его ведь ужасно люблю. И хотя мы проворонили с ним салат оливье, я отнюдь не жалела, что выбрала именно его. Кот – чудесный человек. Еще я говорила по душам с другим своим любимцем – Володей Рабиновичем, и он сказал мне, что хотя он не пишет даже своим военным друзьям, не раз спасавшим ему жизнь, мне он обязательно будет писать. И я ему верю. Я почти никому не обещала писать, даже Юрке и Вовке, а Рабиновичу обещала свято, п.ч. он для меня высший авторитет (хотя я не убеждена, рассказывала ли я тебе о нем когда-нибудь). С Вовкой Григоровичем у нас объяснения не вышло, хотя он и пытался его устроить. Речь идет, конечно, не об объяснении в любви, а об обычном «выяснении отношений», которое стало опять необходимо ввиду весьма длительной ссоры и приближающейся вечной разлуки. Дело же это сорвалось потому, что Вовка почему-то избрал арбитром нашего парторга Ваню Быкова, который к тому времени здорово «клюнул», т.е. настолько здорово, что уж ничего не понимал. Услышав отрывок из моего обвинения в адрес Вовки вроде: «…это просто одно из проявления обычного хамского поведения, которое ты любишь», Ваня уловил лишь последнее слово, и растроганно обняв нас воскликнул: «Так это правда? Володя, ты любишь её?» И не дождавшись ответа от нас, завопил: «Товарищи!!! Вы знаете?..» Ох, и смеху было! Ну, а после такого конфуза с главным арбитром, уж и объясняться не пришлось… Я шучу, но на самом деле отношения с Володей, вернее вообще «Вовкин вопрос», заключающийся в том, честный человек Володя или первостатейный подлец, остается для меня нерешенным, и является одним из весьма мучительных заноз в сердце. Довольно стыдно признаваться в этом, но все же это так. За последнее время я узнала о Володе много очень плохого. Так, когда я обратилась к Вовке Рабиновичу с вопросом о моральном облике Володи, как коммуниста, то он сказал мне: «Это такой подлец, что равных ему я не встречал, особенно в таком возрасте: карьерист самого низкого пошиба, готовый толкнуть товарища в пропасть, чтобы подняться на вершок, подхалим и т.д.». Другая девушка на вечере сказала мне: «Я поражаюсь, как ты можешь дружить с Григоровичем. Ты – воплощение честности, он – законченный мерзавец». А ведь им, коммунистам, виднее: жизнь факультета делается именно на партсобраниях. Я не помню, писала ли я тебе и такой «штрих» его биографии: когда его вызвали в ЦК ВКП(б) и хотели направить в Хабаровск на партработу, то он увиливал и сопротивлялся до тех пор, пока, по истечение полутора месяцев канители, разъяренный начальник отдела пропаганды не вызвал его снова и не потребовал, чтобы он немедленно сдал партийный билет. Только тогда он подписал назначение, что, впрочем, не помешало ему устроиться на работу в «Правде», где он уже и работает в настоящее время. Немало интересного рассказали мне также и о личной стороне жизни Володи. Казалось бы, что действительно это законченный негодяй. Но я не могу поверить в это. Три года дружбы я не могу выкинуть на помойку. Я вспоминаю, как много было хорошего у нас, сколько было тех минут глубочайшей близости и нежности, которые и давали мне основание считать Володю самым близким другом, несмотря на вечные и длительные ссоры. Я могу вспомнить тысячу наших разговоров, которые совершенно не совместимы с мыслью, что В. – подлец, и если правда то, что мне о нем говорили, то его слова являются таким чудовищным лицемерием, что страшно думать о том, как низок должен быть для этого человек. И вот я колеблюсь между мыслью, что Володя не такой, что Виктор налгал на него, а у В. Рабиновича говорит личная обида, и между горькой мыслью, что Володя действительно низкий, мелкий, своекорыстный человек. И хотя Москва для меня это уже «прошлое», и Володя тоже, все-таки, эта неясность тяжела, она угнетает меня, и очень хочется верить, что все-таки, он был и будет настоящим хорошим советским человеком… Но все это было лирическим отступлением, и я возвращаюсь к основной нити повествования – о вечере. Разошлись мы около 5 утра, и на другой день я не выходила из дому и хандрила: невыносима была мысль о неизбежной разлуке с такими бесценными товарищами, с Университетом. А на следующий день, т.е. вчера, мы с Леркой пошли в театр на балет «Юность» (гастроли Ленинградского малого оперного театра), и встретили там моих девочек (с курса). О балете мимоходом скажу, что он не произвел на меня особого впечатления, и хотя по ходу действия я нередко восторгалась, в целом впечатление очень бедное. Что же касается девочек, то тут дело хуже.