Письмо

50/II (3) № 5

Здравствуй, Мишенька!

Я сегодня даже нежная, и жизнь мне кажется светлой и радостной: немножко отпустила меня боль и дело, кажется, идет на поправку. Тебе Майка, верно, писала, что я попала в больницу. В моем последнем письме в юмористическом плане я писала тебе о зубе, вырванном эскулапом-студентом. Увы, уже через 1-2 дня мне стало не до шуток. Кажется еще никогда в жизни я не испытывала таких мучений: достаточно сказать, что на шестой-седьмой день, когда боль достигла своего апогея, я совершенно потеряла веру в выздоровление и мечтала лишь о смерти. Интересно это, Мишка… Помнится, мы именно с тобою говорили как-то, как страшно д.б. умирать, особенно молодым, как это обидно должно быть. А на самом деле – совсем нет. О смерти думаешь, как об избавлении от страданий и она ничуть не пугает.

И знаешь еще, о чем я думала? О коммунизме, который не мне придется строить. И тоже не было обидно и больно. Конечно, у меня была очень высокая t и состояние-то полубредовое, но знаешь, я как-то очень ярко помню одну картину. Я подумала: «коммунизм будут строить другие» и так ярко мне представился почему-то Кавказ, утренние горы, чудная красота, но уже не дикая, а тут и люди были, и солнце, и реки горные, – как воплощение красоты жизни. И все-таки не было обидно. Помню настойчивую мысль: «Ну и что же, что не увижу, но ведь я же знаю, точно, научно знаю, что коммунизм будет. Значит, умирать не обидно».

Видишь, каково мне было, пока ты изволил писать мне свое загадочное письмо. Дней 5 назад мне сделали операцию – наружный разрез вдоль нижней челюсти. Моя дивная красота станет теперь вообще ослепительной, и я боюсь, как бы мои друзья не отвернулись от меня с презрением. Операция тоже была тяжелая: резать пришлось исключительно глубоко, а потом выковыривали гной зондом, и это было так больно, что я орала. Но вообще врачи восхищались моим терпением, а папе все время говорят, что я – герой. Не знаю… К сожалению, мое терпение часто подходило к концу.

Итак, пишу тебе из больницы, где уже пребываю 9 дней, и останусь, по крайней мере, столько же. Вот тебе и зимние каникулы, поездка в Вильнюс, лыжный поход в Зарайск! Ах, какая обида… В Вильнюс вместо меня поехал Вовка. Вот свинья-то! (Логика тут, кажется, женская.) Витька, Лёшка и др. ушли в Зарайск. Плачевна судьба бедного Изьки: помнишь, я писала тебе, что он пошел по моим стопам в смысле ренегатства. Он тоже отрекся от Зарая и поехал в узкой компании из 4-х человек (2+2) на лоно природы в деревню. Я, вероятно, рассказывала тебе об Изьке, о нашем белом гусе, и о его неискоренимой, неистребимой страсти к романтике. Вот уж у кого нет не только ни одного седого волоса, но и ни одной капли житейской мудрости. Изька наивен, как дитя. Собираясь в эту поездку, он говорил пламенные речи о лыжных прогулках в милой компании, об изучении окрестных памятников старины, собирался ознакомиться с экономикой колхоза, а вечерами… Топящаяся печка, рассказы, интимная обстановка, клятвы в вечной дружбе… Увы, жизнь жестока, она разрушает хрупкие мечты. На деле все оказалось не так. Прежде всего, жестокие морозы заперли компанию, которая еще отнюдь не стала близкой в избе. Стало скучно. Быстро прочли запасенные книги, огляделись вокруг… и сели играть в карты. Этим делом, перемежаемым ссорами, занимались 6 (!) дней. Добавлю, что играли они на деньги. Понятно, что через 6 дней Изька вылетел оттуда путей. Вот тебе и романтика! Не понимаю, как Изька дошел вообще до такого падения, как игра на деньги.

Сегодня бедняжка был у меня и выплакался мне в жилетку. Я говорю, что этого следовало ожидать, ибо они совершенно не озаботились разнообразить свой досуг. «Ах, нет, – говорит, – все дело в людях. Вот если бы это были крокодилы!» Я остолбенела и робко переспросила: «Как, как?» – «Т.е., если бы это были шакалы!» Ну, тогда все стало ясно. Изька еще раз оценил наше шакальё.

Вообще в жизни много смешного. Например, у нас в палате лежит одна больная – Павлова. Ей делали операцию аналогичную с моею, но на день позже, т.ч. она как бы идет по моим следам, но сейчас в смысле поправки уже обогнала меня. Ах, как она меня смешила! Прежде всего, операция. Конечно, это вещь тяжелая, но ведь за исключением манипуляций зондом она идет под наркозом. Но не успели нашу Павлову взять на операцию, как мы услышали оглушительный вой, визг, то спускающийся до басистого рёва, то взмывающий до высот надрывного истошного визга с дребезжанием, модуляциями и без малейшего перерыва. Ну, думаем, происходит что-то страшное. Действительно, везут нашу тетку на каталке, сама она не только не идет, а и с каталки сойти отказывается, лежит и вопит. Сложили ее кое-как, спрашиваем: «Что хоть с вами, разрез, что ли делали?». Отвечает горестным причитанием: «За-ре-е-зали, за-ре-е –зали меня». Ну, мы в хохот. Надо сказать, что после укола она по аналогии утверждает, что ее «закололи». После операции наступает действительно очень тяжелый период примерно на сутки. Наступил он и для неё, и она расценила его, как приближение смерти. Чтобы встретить последнюю лицом к лицу она, прежде всего, решила хорошо улечься. Легла на спину, головой к окну: дует. Смерть смертью, а сквозняк вещь опасная. Не переставая хныкать, взвизгивать и причитать наша Павлова извлекла откуда-то огромные синие штаны с коричневой заплатой и надела их на голову. Как мы не умерли – не знаю. Но привлеченная ярким цветом штанов, пришла врач. «Павлова, что это за цветные тряпки у вас на голове?» – «Ах, ох, дует». Снимают с нее двумя пальцами ее одеяние: «Ба! Штаны! Снять немедленно». Однако, когда сестра вознамерилась сделать это по уходе врача, Павлова штанов не отдала, нагло заявив, что врач ей разрешил с ними не расставаться. Когда все приготовления были кончены, она улеглась получше и широким размашистым движением начала креститься. Бедняжка! Она видела, что я все время смеялась и теперь, в торжественный момент прощания с землей и общения с Богом, опасливо одним глазом косилась на меня. А я что? Я опять смеялась.

Что тебе еще написать о моей жизни? Я не скучаю, здесь есть хорошая девушка моего возраста, с которой мы делим досуг – Надя. Несмотря на карантин, запрещающий всякое посещение больных, меня навещают каждый день: папа, Майка, Лерка, Валя, Тося, Изька. Завтра обещал быть Юрка Толыпка. Потом подъедут Витька и Лёшка. Кто не умеет изловчиться и прорваться, тот шлёт мне письмо, а я ведь все равно радуюсь. Только без факультета моего мне уже скучновато. А ведь после больницы придется еще отдыхать в доме отдыха, п.ч. она очень истощила меня и физически, и морально. Газету я читаю 3 часа, и то с большим трудом. А диплом? А госэкзамены? Боюсь и думать

(нет конца)