Письмо

С Новым годом, с Новым счастьем! 28 декабря.

Здравствуйте девушки!

Вы, конечно, не сомневались. Нет, не так. Кто старое вспомянет, тому (забыл окончание, придется оставить место и дописать утром) глаз долой.

Нет, ей богу дело пахнет дьяволом. Раньше, когда я раз двадцать начинал писать и не оканчивал, я успокаивал себя мнимой сложностью (а может быть и действительной) переживаний. Но сейчас, когда я вообще ничего не переживаю, и то трудно писать, а мне ведь хочется написать теплейшее новогоднее письмо. Честное слово, я никогда подобного не писал и не знаю даже, о чем считается приличным говорить.

Первое. От всей души поздравляю вас с наступающим Новым 1948 годом! Желаю вам всего наилучшего и не потому, что так обычно говорится, тем более, что это ничего не стоит, а желаю вам по настоящему от всего сохранившегося еще сердца. Так будет правильно и искренно.

Второе. Не потому, что так принято писать, а потому, что это правда, могу сказать, что я соскучился (сейчас очень) по вашему милому обществу. Можно тысячу раз говорить, а в канун Нового года повторить ещё раз о том серьезном и хорошем, что дала мне Майя, а также Гела и капельку Таня (не обижайся на мою откровенность: я – на исповеди). О Кате я молчу. И вот им, за исключением которых у меня никого не было, я не пишу около года. Вы, вероятно, из этого заключаете (если еще помните обо мне, а для того, чтобы не забыли – посылаю последнее фото) об обычном непостоянстве и неблагодарности, а я хватаюсь руками за голову и вспоминаю (если бы только вспоминать!), как я должен был жить и жил, чтобы не иметь за полгода такой ясности чувства и нормального состояния человека, чтобы сотни и тысячи раз желать поделиться с вами своими мыслями и не сделать этого. И я не уверен, что и дальше перестану себя так истязать. Правда, я сейчас как будто нормальный человек. То ли под влиянием целебных свойств сахара (!), то ли по другим причинам, но я в своей работоспособности дохожу до предела. Иду на завод в половине шестого утра и прихожу в половине одиннадцатого вечера (на работе, т.е. на заводе удобнее заниматься). Таким образом, я стараюсь замкнуться в себе, если внешняя жизнь не приносит ничего хорошего. А ведь в санатории я был (прошло больше месяца) совершенно другим. Я был чуть ли не душою всевозможных сборищ и увеселений, начиная с танцев и кончая французской борьбой. Да. Хоть и не полагается сейчас грустить, но что сделаешь, если час назад я раскрыл Тургенева и вот рядом с этим письмом

Как пуст и вял, и ничтожен почти всякий прожитый день! Как мало следов оставляет он за собою! И, между тем, человеку хочется существовать… О, каких благ он ждет от будущего! «Вот, завтра, завтра!» – утешает он себя, – пока это «завтра» не свалит его в могилу.

Прошу прощения. Тем более, что так бывает не очень часто. Поговорим о другом. Благо многое изменилось за это время, и особенно после реформы. И несмотря на то, что мне начислили вчера деньгу за отпуск в десять раз меньше (я тогда не успел получить), но в Танины ряды влился еще один ортодоксальный тип. Еще одна большая новость. У меня произошел перелом в слушании (?) музыки. Серьезно. Короче говоря, я как будто немного чуть-чуть научился слушать и чувствовать серьезную музыку, а не только отдельные любимые места. И сколько от этого новых ощущений! Кстати, в «Трем сестрам» прибавилась «Тонкая рябина» в исполнении Барсовой. Может быть, вы слышали 21 декабря по радио. Потрясающе. Я бы хлопал пять часов, чтобы она повторила.

Что еще нового. Жив, здоров, чего желаю и вам. Не поминайте лихом. Самое главное, пишите. Сколько до июня осталось месяцев? Пять. Многовато. Ну, ничего не поделаешь.

До свидания. Миша.

P.S. Для своего оправдания и в назидание потомству, посылаю сохранившуюся сотую часть писем. Есть еще одно дело. В санатории я написал Кате письмо и мне почему-то хочется (странная человеческая природа), чтобы она его прочла. На твое усмотрение, Майя, но лучше, чтобы ты передала Кате письмо.

Пишите подробно.