Письмо

1948, март

Милый Мишка!

Пишу тебе в Ленинке, вместо того, чтоб заниматься. Заниматься что-то не очень хочется сейчас… Письмо твое получила вчера, и отвечаю, как видишь, так, как будто сейчас не март, а февраль. Это очень хорошо, если можно хоть чуточку вернуться назад. Только что ходили с Гелкой завтракать, – она ведь тут работает. Она передает тебе привет.

Мишка!

Душно в городе. Тут большие окна, вдоль всей стены, и с одной, и с другой стороны, – а за окнами все равно высокие стены, сплошные, недостроенные, мрачные, – и только в самом верху капельная полоска яркого синего неба. И еще по резким теням на стенах можно догадаться о солнце.

Я даже в зоопарке еще не была в этом году. Там почему-то раньше всего наступает весна, и я страшно люблю там бродить по лужам, где вода еще смешана со снегом и льдом, когда звери только что просыпаются после зимы и визжат на разные голоса. Там есть чудные утки-мандаринки. Они совсем как игрушечные, у них красные с синим (кажется) крылья и желтые головки, плоские, как будто сделанные из деревяшки, нарочно чтоб было не похоже на живых. И еще там есть ламы, это южноамериканский вид вер-

(оборвано)

Почему бедна наша жизнь? Ведь это мы сами, наверное, виноваты… Мишка, знаешь, я завидую тебе немного, потому что ты, наверное, не ощущаешь этой бедности жизни: у тебя Твоя жизнь как таковая впереди. Ты еще можешь ждать. Чего-то, что придет вдруг, неожиданно, – изменит будни… Ты – в прелюдии к жизни.

Ты посмотри только, каким я стала нытиком! Я от месяца к месяцу всё больше ною, – можешь, наверное, проследить по письмам.

«Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась», как сказал некогда Владимир Владимирович. А жить мне неохота. И мчаться некуда. И училась – чорт знает для чего.

Знаешь, Мишка, – я не понимаю сама, что творится со мной и вокруг меня. Нет. Я не то что-то пишу… Но что же я должна была писать тебе? Не помню.

Ты помнишь Николая Желейко? Приятеля Никиты, одного из моих поклонников… Я, кажется, сделала очень большую ошибку, что не вышла за него замуж. Он – майор, и даже не очень глупый. Жила бы у Христа за пазухой, была бы полезным членом общества, мне бы тайно завидовали подруги. Это ли не предел счастья? Мишка, – ты понимаешь ли, что я говорю лишь на половину шутя?

Чорт, как это всё…

(оборвано)

Но все равно – тоски не выгонишь и не избудешь. И все равно однажды – сорвешься с цепи, и кинешься, завязав глаза – всё равно куда, лишь бы вон отсюда, из этого душного, размеренного и взвешенного мирка…

Мишка! Понимаешь, что душно, душно! Нет сил. И деваться некуда…

Ты спрашиваешь, какая разница между возлюбленным и другом… Знаешь, – было время, когда эти слова были для меня однозначны. Только это было очень, очень, очень давно… Так давно, что мне даже больно вспоминать. Потому что кончилось это единство очень грустно. Ты знаешь, о ком речь: ты всегда терпеть его не мог. (Сама не знаю, почему мне не хочется называть имя: не проще ли это?) Мишка, – почему всё так, как оно есть? Зачем это так? Зачем боги такие…………… Какие они?

Смотри, – ведь уже больше двух лет прошло, – а камень у меня с души не падает. Мишка, милый, знаешь ,– я не жалуюсь… нет, тут – я не жалуюсь… я понимаю, что я – виновата, и наказана… но мне просто так тяжело нести это наказание, что я и не знаю, как сказать… За одну ошибку…

Как оттепель – прошла весна. Вот тебе – разница. Я ведь была влюблена, и счастлива, – и этот маленький коротенький розовый сон… боже мой, Мишка, как хорошо, что ОН был! Ну и что? Снова всё то же: НЕ СМЕЙ! И ведь все равно, – наказание не кончено. Вот и сейчас, недавно, – а, ну, да ладно. Говори, не говори, а делу не поможешь. Уехать бы на край света, на Шпицберген… Мишка, милый, ты понимаешь, я не могу больше! Еще один такой раз – и я кинусь в Москва реку, под машину, в петлю полезу, – я не могу, не могу… У меня не хватит выдержки.

Ладно. Хватит истерики. Допишу в другой раз. Уже без четверти пять. Надо работать…

Нет. Не могу заниматься.

Я занята сейчас XVII-м веком, – смутное время. Знаешь, Мишка, – триста лет уже прошло с тех пор, – а всё-таки дошли вот страницы, написанные современниками, и перечитываешь – и за душу берет. Вот, пишут про Федора, сына Бориса: «о нем же мнози от народа тайно в сердцах своих возрыдаша за непорочное его житие» - а никто не посмел встать на защиту. «Кто может жену и чада изъятии от руку спекулатаря (палача)? Возводящема има очеса своя семо и овамо, и не обретающе никого же себе помощника, и без милости смерть прияста» (понимаешь язык?). Тяжелое впечатление оставляют все эти убийства, правых и виновных, без милости и сожаления… И так – во веки веков. Аминь. Как и в мире животных: гибнут не правые или виноватые, а те, кто чуточку слабее, кто хоть раз оступился… И невольно думаешь: «кого жалеть? Зачем? За что?» «Кто хоть раз на земле заплачет – значит, счастье промчалось мимо»…

Мишка! Мне нет еще 24-х… Я хочу жить, понимаешь ты, Мишка? Жить хочу!

Мне пусто, страшно… Я каждый миг жду удара…

Однажды – в прошлом году, мы баловались перед зеркалом, красили губы карандашом для бровей. И я перечеркнула себе лицо на-крест…

Если все не так,

Если все иначе,

Если думать нету воли.

Если грудь болит,

Если сердце плачет…

Господи, Господи. Доколе ты будешь меня мучить? До смерти?