Письмо

Утро. 19.IX.32. Киев.

Дорогая моя, милая Танюша!

Вчера приехала тетка, и мы полночи провели в разговорах, которые, конечно, в громадной части касались конфликта с Ю.А., а сейчас я прочла твое письмо. Но как мне трудно отвечать на него! Трудно не только потому, что оно несказанно огорчило и взволновало меня, но и потому, что из него вижу до чего ты меня не знаешь и не понимаешь, если можешь обвинить меня в таком подлом отношении прежде всего к тебе – я тебе не верю; как, откуда ты могла прийти к такому заключению? Неужели из того, что все мои помыслы были направлены к желанию как-нибудь устранить возникшие недоразумения, как-нибудь водворить мир и тишину, и облегчить тебе твое зимнее существование, мысль о котором и сейчас меня очень волнует. Трудно мне отвечать и потому, что слишком много затронуто серьезных вопросов, касающихся наших с тобой отношений. Как этот отвратительный конфликт мог вызвать в тебе такие обидные и, скажу, незаслуженные мною обвинения в неверии к тебе, в возможности с моей стороны пожертвовать и нашими отношениями, и теткой, и все из-за моего пристрастия к Ю.А.? Можно обвинить меня в неподходящем образе действий, но не надо забывать, что я искала одного – уладить конфликт, чтобы не поставить тебя в очень тяжелые условия. Трудно в письме, да еще в неспокойном состоянии духа, все разъяснить, на все дать ответы. Твое письмо даже писано не хладнокровно, отрывисто, поэтому я попробую отвечать на него постепенно, по пунктам.

Прежде всего я должна установить тот факт, что письмо мое Ю.А. было написано 8-го сент. в ответ на ее от 3-го, когда еще не было прямого вопроса об ее уходе и данных о новых ее выходках; я только его предполагала даже прежде получения письма от нее; в ее письме тоже не было никакого определенного решения; было сказано, что сын просит ее приехать к нему, и что она «подумывает» расстаться с вами; дальше шло описание последнего (тогда) столкновения с теткой с выставлением ее «на кухню»; должна признаться, что подобный образ действия и меня, и папу несказанно удивил, и мы оба спросили друг друга, «что сталось с теткой, что она позволила себе такой выпад»? И выпад этот, опять же признаюсь, нас возмутил. Письмо кончалось словами: «простите и прощайте»; т.к этот конец не совсем вязался с началом письма («подумываю»), то я вызвала ее сестру, думая узнать от нее, как надо это понимать – уходит она или, м.б., еще останется. Знай я тогда, до какой степени отношения не только с теткой, но и с тобой у меня обострились, я, конечно, не стала бы ей и писать, но тогда я еще далеко не все знала; от сестры я узнала, что ей она ничего подобного не писала, что она, по ее мнению, и не думает уходить; это с одной стороны, а с другой – твоей – я не знала, что ты жаждешь ее ухода. У меня было впечатление, что все конфликты происходят исключительно с теткой (о ее влиянии на Маюху ты даже мне писала подробно позже), поэтому я, считая, что жизнь при таких условиях немыслима, действительно, считала, что надо это покончить, разделив их; в этом разделении (ведь и супруги разводятся при несходстве характеров или по другим причинам) я не видела ничего обидного для тетки, которая давно заявила, что она едет к вам временно, оставаться ни в каком случае не думает; значит, если ты рассчитываешь удержать Ю.А. на зиму, то проще всего тетке уехать раньше; лучше всего уехать самой даже без каких-либо шагов с твоей стороны в этом направлении; это не значит, что я советовала бы тебе «выгнать» ее или удивлялась в письме к Ю.А., что ты ее «не выгнала»! Разве это не чудовищно, что ты мне приписываешь якобы такие советы или мнения! Моя ошибка была, м.б., в том, что я сейчас же реагировала на ее письмо; тебе или тетке я не писала потому, что она просила меня не писать ничего Н.К., чтобы ее (Ю.А.) «положение не стало еще более неприятным»; вообще, должна сказать, что я являлась центром, куда стекались разные вести, которые, если бы я повторяла всем, могли бы привести к разным недоразумениям, почему я и считала лучшим оставлять их при себе. Я тебе уже писала, что я все время советовала с одной стороны тетке, с другой Ю.А. все откровенно нести к тебе, а не таить и будировать. Неужели в этом факте ты не видишь моей глубокой веры в тебя, в твою справедливость, в твою доброту, в твою разумность и тактичность? Этого сделано не было, положение запутывалось, обострялось и дошло до Геркулесовых столбов. Ты со своей стороны не писала мне, что Ю.А. сразу тебе не понравилась (даже наоборот), что твое отношение к ней делалось все более и более отрицательным; отсюда мое впечатление, что ты желаешь ее сохранить у себя на зиму. В этом наше с папой заблуждение, о котором, конечно, мы бесконечно сожалеем.

Я считаю (тоже не сердись), что ты действовала неправильно, и на мой характер – я бы отправила Ю.А.-ну давным давно: раз ты видела, как она ведет себя по отношению к тетке, а главное – как постепенно увеличивается ее пагубное влияние на Маечку, надо было или ей совершенно определенно и ультимативно сказать, что это не допустимо, и что она должны изменить линию своего поведения, если желает оставаться, или же не затягивая дела, отправить ее, хотя бы тогда, когда ты получила отпуск; теперь совершенно ясно, что Ю.А. и тетка были не совместимы, а ничего не было предпринято к урегулированию положения.

Что касается личности Ю.А., то не моя вина, что за 4 месяца нашей совместной жизни я не видела всего того дурного, что теперь обнаружилось; она вела себя совершенно корректно, дружелюбно, никакой «лести» и «подслуживания» не обнаруживала; я к этому очень чувствительна, и мне это крайне противно, т.ч. ты напрасно предполагаешь, что она меня взяла этим способом; я видела в ней порядочного человека, о котором, заметь, я ни от кого ни одного дурного отзыва не слышала, а ты сама говоришь в своем письме, что надо судить о людях по тому, что знаешь о них вообще; что же удивительного, что я впала на этот раз в такую ошибку и не я одна, а и папа, да и тетка, правда, не особенно симпатизировавшая ей, все же не обвиняла ее во всем том, в чем обвиняет теперь; значит, до известной степени и она ошибалась; конечно, вам, где она себя проявила, было легче установить все дурное в ней, я же этого не видела, ибо если бы я видела сотую долю того, что происходило у вас, то она не удержалась бы у меня и месяца, а тем более не была бы мною рекомендована тебе на дальнейшее пребывание в твоем доме. Видно, действительно, «на всякую старуху бывает проруха», но это было бы пустяком, если бы ты не усмотрела в моем поведении такого незаслуженного мною яко бы отношения к тебе. Твои сомнения во мне, в моей вере в тебя, в моей любви к тебе – это так, повторяю, чудовищно, что я даже не могу, не стану оправдываться, не стану разуверять тебя, ибо вся моя жизнь прошлая и настоящая слишком громко говорит о другом. И скажу, как и ты, неужели же из-за Ю.А.-ны можно и мне нанести такой удар?! Смягчающим обстоятельством является, конечно, то, что ты писала под впечатлением пережитого.

Поступок Ю.А. отвратителен и непростителен; я вполне разделяю твое мнение о том, что дольше оставлять ее нет никакой возможности; как бы дети к ней ни привыкли, даже ни привязались, все равно допускать дальше такие эксперименты над их душами немыслимо, и надо расстаться с ней, елико возможно скорее; очень жаль, что не сделали этого месяц назад, когда еще у тетки было время оставаться у вас, а ты была уже свободна.

Теперь хочу сказать тебе еще о тетке. Ты прекрасно знаешь, что я тетку люблю, несмотря на все ее странности, и никоим образом не могла бы никогда принести ее в жертву Ю.А.; никогда не могу оправдать выходок Ю.А. по отношению в ней, но, независимо от Ю.А., должна сказать тебе, что нахожу ее характер очень трудным для совместной жизни, особенно в таких условиях, в каких пришлось жить ей с Ю.А.; напрасно ты так подробно говоришь о ее доброте, готовности прийти всегда на помощь в нужде и несчастии; это установлено и признано давно всеми и близкими, и чужими; но ты едва ли можешь отрицать, что с ней никогда нет уверенности, что вдруг она не вспыхнет, не наговорит тебе очень больных слов; по крайней мере я не раз испытала это на себе, но наша любовь друг к другу растворяла все такие инциденты, и мы снова оставались и близкими, и друзьями. Вот по отношению к Ю.А. я и думаю, что если бы тетка была более устойчива, была бы ровнее, была бы тактичнее – ничего подобного не могло бы произойти, а раз ни та, ни другая не обнаружили необходимых для совместной жизни условий, то и жить им вместе было нельзя, надо было им или самим разъехаться, или их развести. Тут я почти вполне признаю свою ошибку – я не должна была писать этого ей, но тебе написать в тот момент я не могла, боясь новых осложнений, не предвидя, к каким осложнениям это могло привести впоследствии. Писала я ей, как разговаривала с ней здесь, т.е., как с порядочным человеком, человеком, который может и хочет понять и постараться найти выход из тяжелого положения; все наши разговоры здесь с ней были вполне откровенные, всегда велись в мирном тоне и всегда заканчивались наилучшими достижениями; как я могла знать, что теперь может произойти такая гадость? Письмо мое было писано, конечно, не для того, чтобы она читала (да еще по-видимому в искаженном виде) его Маечке и впутывала ребенка во все эти дрязги. Меня, да и папу, еще очень удивляет твое замечание, что я ей писала «толстые письма», да еще и часто; за все время я написала ей два закрытых письма: одно, в котором я ей советовала обо всем откровенно и попросту переговорить с тобою, такое же и одновременно письмо было написано и тетке; ни одна, ни другая не последовали моему совету и все дальше и дальше углубляли все неприятности; что касается «толщины» писем (первое, я уже не помню, каких было размером), то последнее содержало в себе 3 листика блокнота, на котором я пишу сейчас тебе; это, кажется, размеры не чрезвычайные; еще была мною послана ей, кажется, одна открытка, вот и вся моя корреспонденция с нею. Еще должна прибавить, что ни единым словом я не просила ее оставаться, а насколько помню, писала только, что мне было бы в случае ее ухода жалко детей, которые ее любят, к которым, по-видимому, и она привязалась, что я знаю, как трудно найти человека, в котором можно бы быть уверенным, что он не обидит их и не научит никаким гадостям; в то время я не могла и не предполагала, что она способна на вовлечение детей в интригу и на внушение им отрицательных чувств по адресу тетки.

Ты удивляешься, что я обходила молчанием твои последние сообщения о ее выходках; я считала, что если ты пришла к заключению, что разлука с ней – единственный, и притом приятный тебе выход – о чем же было еще толковать, оставалось от души пожелать тебе поскорее найти подходящую заместительницу и тебе помощницу, что я и сделала; в этот момент уж никакие мои разговоры и писания не могли исправить дела.

Ты пишешь, что не понимаешь, что я хочу сказать, говоря, что огорчена тем, что ты не пресекла во время возникших между ними препирательств; я именно хотела сказать, что ты должна была серьезно и решительно указать Ю.А., что бесконечные конфликты с теткой недопустимы и могут повести к решительному разрыву между тобой и ею, если она этого не прекратит; ты «всегда была на стороне тетки», а значит должна была решительно говорить с Ю.А., а не пассивно слушать их препирательства. Ждать так долго, как ты ждала совершенно не следовало, хорошего ничего выйти не могло и не вышло. Я ни секунды и нигде не высказывала своего мнения, будто ты «удерживала» тетку; только я думаю, что в откровенном с ней разговоре она сама бы пришла к заключению, что обеим им жить вместе невозможно; вот здесь бы во время и выяснилось, как следует поступить: или уехать тетке, или выставить Ю.А., имея возможность пока тетка не уехала приискать кого-нибудь. Иначе, что же вышло? Вместо того, чтобы все разрешилось безболезненно все мучились и продолжают мучиться. Твои пожелания, совпадавшие и с моими, чтобы тетка помогла тебе при переезде, я никак особенно не истолковывала; откуда ты это взяла, я не знаю, не понимаю. Твое обвинение меня в том, что я ставлю тетку «на одну доску с Ю.А., К.М. или Ю.С.» считаю для себя крайне обидным и не заслуженным; думаю, что даже сама тетка никогда меня в этом не обвинит; «отсылать» тетку в Киев я тебе не советовала и Ю.А.-не этого не писала, а считала, что она сама должна прийти к заключению, что жить с Ю.А. не может, а если ты желаешь оставить у себя Ю.А, то, м.б., лучше им разъехаться. Дело мне представлялось ни каким-то насилием над теткой, а вашим обоюдным мирным решением. Мне казалось, что если бы я была на месте тетки (опять же при условии, что ты хочешь сохранить Ю.А.), то сама бы пришла к этому заключению. Или бы уехала, или бы постаралась найти способ поставить Ю.А. на место и прекратить все конфликты.

Теперь еще о Маечке. Не помню, употребила ли я выражение «срывает на Маечке»; если я его и употребила, то только в том смысле, что дети нередко страдают от нервности, расстроенности, измученности взрослых, с которыми им приходится иметь дело; и я для себя объясняла многое вашей измученностью и издерганностью. Обвинять тебя в «нелюбви» к ней, в каком-то пристрастии, конечно, с моей стороны не могло быть и речи; очевидно, только Ю.А. из-за каких-то своих видов могла это внушить Маюшке, и это несомненная гадость.

Ты пишешь: «я ”жаловалась“ тебе на Маюшку» и т.д., я даже не помню, чтобы ты на нее жаловалась, не знаю, на что жаловалась. Твое желание сделать из своих детей во всех отношениях наилучших мне более чем кому-либо понятно, а потому я никак не могла истолковывать твои жалобы таким «красивым способом».

Еще хочу сказать тебе, что по моему мнению на Маечку могли пагубно действовать не только внушения Ю.А., но достаточно ей было присутствовать при их столкновениях, при их ругани, чтобы не только пренебречь их авторитетом, но и потерять всякое уважение к ним обоим; и менее умная девочка хорошо бы это поняла.

Ты просишь, чтобы я написала тебе откровенно и прямо обо всем, что мне не нравится в твоих письмах и делах; к сожалению, сделать мне это очень трудно, т.к. до сих пор твои письма мне всегда приносили радость и гордость тобою так же, как и дела твои. Не могу же я поставить тебе в преступление твою, на мой взгляд, неправильную линию поведения с Ю.А. Неужели это мое мнение ты можешь истолковать, как неодобрение тебя по существу. Ведь это неприятный эпизод, но никак не факт, могущий изменить мое к тебе любовное отношение. Это было бы дико, и я никак не пойму, как такие мучительные и для тебя, и для меня мысли могли прийти тебе в голову. Неужели же ты, моя дорогая и любимая деточка, могла усомниться в моей любви, в моем непрестанном желании быть тебе помощницей всегда и во всем. Если я, м.б., поступила не ловко, не достаточно обдуманно, то опять же только из желания все исправить, все устроить так, чтобы тебе было легче и спокойнее. Мне бесконечно больно, что все вышло наоборот; ошиблась не только я, но и папа, который, прочитавши злополучное письмо, не нашел в нем ничего обидного ни для тебя, ни для тетки; м.б., это потому, что мы с ним много говорили обо всем случившимся, но в письме все вышло не вполне так, как на словах. И трудно мне теперь все точно вспомнить, но думаю, что папа, как человек более меня уравновешенный и спокойный, мог бы мне указать мои промахи и посоветовать не посылать вовсе этого письма; но он этого не сделал, и думаю потому, что не нашел в нем ничего, чтобы могло привести к таким печальным последствиям.

Хочется мне надеяться, что наши тяжелые впечатления сгладятся, и мы снова найдем отраду в наших до сих пор таких хороших и ценных отношениях. Не верится, чтобы какая-то Ю.А. могла испортить то, что создано десятками лет и что выросло на почве взаимной любви, доверия и уважения, что было и есть и мне, и папе бесконечно дорого.

Горячо обнимаю тебя, моя дорогая, крепко целую и люблю.

Поцелуй деток и передай привет И.В.

Твоя мама.