Письмо

½8 веч. 19/IX-39.

Дорогая Танюша!

Только что прочла твоё письмо к Мусеньке. Понимаю все твои волнения и колебания. Какое это кошмарное положение.

Только третьего дня температура у мамочки упала, были мы счастливы, что тифа значит нет, но она сейчас же начала требовать, чтобы её брали домой, а вчера испугалась темноты в палате и у неё опять температура поднялась (37,3), она очень взволнована и настаивает, чтобы её завтра же брали домой. Обсудили мы (папа Миша и я), что из этого выйдет, как опять всё будет? Ведь она, как была, так и есть, вероятно, сейчас совершенно беспомощна. Ведь её надо ворочать, сажать, стелить постель и т.д. Как могу сделать это я или Ксения, или Маргарита? Нужен сильный, умелый человек, а мы можем только помогать, иначе мы её несчастную только мучаем. А где его взять? Думаем просить Марью Фёд. Ксенья к ней пойдёт сейчас. Папа пошёл узнать насчёт кареты. Ведь надо людей, чтобы её внесли наверх, носилки и т.д., а папа думал взять автомобиль-такси! Что мы можем сами сделать? И зачем было её мучить и возить в больницу, чтобы через неделю, через 6 дней брать обратно. Я говорю, что надо просить перевезти её в другую палату, где есть больные, раз у неё нет тифа и так и обещала др-ша сделать. Но для этого надо не папу, а человека энергичного, чтобы действовал на администрацию и маму убедил остаться ещё хоть на 5-6 дней.

Никого не пускают к ней. Папу пустили по особому разрешению Зюкова. Зюков, паршивый, к нам, видимо, совершенно равнодушен и не входит совершенно в наше положение. Будь ты тут, то вдвоём с Маргаритой вы что-нибудь и сделали, а Мусенька ‒ одна, что она может сделать? Папа, бедный, устал очень. Я едва хожу, не от припадка, а потому что подняла её, конечно с другими вместе, и, верно, повредила почки. Едва встаю, больно лежать и больно ходить. Думала, что пройдёт через день-два, но движется, кажется хуже. А как у бедной мамочки болит спина: её нельзя тронуть, она кричит. Ох, какой кошмар, Танечка, какая мука видеть её страданья и не в силах быть полезной её. Может быть теперь ей всё же лучше, вчера она нацарапала записку и просит забрать её. Ну как не взять-то? А вместе: как же за ней ухаживать без сил и уменья? Если бы та фельдшерица была всегда при ней (очень милая, которая ухаживала за мной в больнице), это другое дело, а так ‒ не знаю, что это будет? И страшно жалко её, и страшно быть разъединенными с ней, и не знаю что делать?

Нужно работать, а всё валится из рук, выходит сплошная чепуха. Очевидно, самый разгар болезни пришёл дома. Каждую минуту казалось, что вот-вот конец. Потом она говорила вполне здраво, а то всё что-то говорила невнятно.

А тут такие события! Она, я думаю, их и страшится, и хочет быть дома. Признаться, и я этого хочу, ‒ жутко думать, что она там одна, и если бы такая болезнь, как моя, то кто бы ни думал о больнице…

2ч.н.

Марья Фёд. Согласилась быть при маме всё время, день и ночь. Слава Богу! Это огромная помощь.

Утром бегу в больницу за ордером на карету скорой помощи.

Ну, пока кончаю, моя дорогая. Когда Маргарита посылала тебе фототелеграмму, я считала, что писать не о чем. Тебе послано две фототелеграммы и одна простая, и писали Мусенька и я. Будем надеяться на Бога, что всё обойдётся хорошо. Целую всех крепко. Даю письмо бросить. Твоя Нина