Письмо

Пишу с моего нового места, отстоящего от старого почти на 300 километров. Это путь победоносного наступления, путь освобождения советского народа от кошмарного плена. Незабываемые эти годы ежедневно вспыхивают на наших глазах. Глядя на плачущих от радости стариков, представляешь себе, что за жизнь была у них «под немцем». А их бесхитростные рассказы не вообще, а рассказы о своих односельчанах, о знакомых из последних деревень, об Акимах, Никитах, Дарьях, подростках и детях, о стариках и пленных красноармейцах – всех замученных, расстрелянных, сожженных живыми, закопанных живыми в землю – это страшная повесть. Никакая книга, написанная самыми лучшими художниками слова, не сможет произвести такого впечатления, как рассказ какого-нибудь измождённого старика, которому оказывается всего 38–40 лет. Послушаешь их и жаль до боли, что ещё мало пестрит белоснежное поле у деревушки немецкими трупами, ещё мало по обочинам дороги и на дорогах исковерканных, обгорелых танков с крестами, мало подлой крови на снегу. Я не могу забыть, как крестьянин лет 40–45, один из немногих уцелевших в деревнях, между прочим, работавший так, как заставляли немцы, старавшийся жить с ними в ладу ради сохранения жизни своих детей, рассказывал о жизни при немцах. Это не партизан, не идейный агитатор, это малограмотный человек, считающий целью жизни – как-нибудь прокормить семью и существовать, а кто управляет в деревне – его это не интересует. Тем более характерен его рассказ. Он рассказывал о том, как 19 человек из его деревни немцы согнали в сарай по подозрению в связях с партизанами и сожгли. Он рассказывал это своей сестре и её мужу, а я сидел в стороне и слушал. «Помните, – говорил он, – жил у нас в деревне горбатый и хромой убогий Ванюшка. Он жил подаяньем, был полураздет. Так вот он однажды сказал вслух – «Не может быть, чтобы русских солдат не осталось, и воевать некому. Куда же делось столько народу?» – так вот за это его немцы привязали к столбу и из автоматов сначала прошили очередью ему ноги, а потом живот. Он упал у столба и корчился от страшной боли. Его тут же бросили в яму и засыпали ещё живого…» Слёзы покатились по глубоким морщинам рассказчика, но он продолжал однотонно, вполголоса, как автомат, разматывать ленту страшных картин гитлеровской каторги. Что стóят после этого статьи в немецких газетах, выпускаемых на русском языке, которыми оклеены стены и потолки в крестьянских избах, статьи, восхваляющие «освобождённую» жизнь русского крестьянина. Их газеты «Правда», «За Родину» заполнены такими статьями, что немцы, сами того не сознавая, агитируют читателей против себя. И крестьяне, указывая на эти газеты, говорят: «Вот врут, так врут. Мы-то на своей шкуре испытали все прелести жизни у немцев». Действительно, немецкая пропаганда рассчитана не на людей, а на безмозглых тварей, что соответствует понятию о немецком солдате. Вот, например, в газете за 31 января огромными красными буквами напечатано: «Русские дивизии под Сталинградом разбиты и уничтожены. Огромные потери русских», а дальше сообщается, что «доблестные немецкие войска» снова одержали крупную победу под Сталинградом. В этих боях «большевики потеряли 300000 человек».

То есть все свои потери под Сталинградом немцы списали за счёт Красной Армии. Всему миру теперь известно, что 2 февраля закончился исторический разгром немецких полчищ под Сталинградом, что после этой битвы для Гитлера наступили чёрные дни, а фашистская печать ещё 31 января, то есть за три дня до полного разгрома и капитуляции Паулюса, кричит о победах под Сталинградом. Можете теперь судить о том, как морочат голову гитлеровские заправила не только русским, попавшим под их иго, но и всему германскому народу.

Ложь, обман, безмозглая кичливость воображаемыми успеха-ми – вот лицо гитлеровской пропаганды – немецких газет, журналов, книг.

Освобождённые жители с восторгом смотрят на Красную Армию, словно видят не только то, о чём они мечтали дни и ночи, но это счастье, пришедшее к ним, имеет неожиданно прекрасный облик. Сильные, здоровые солдаты и офицеры, одетые во всё новое – полушубки, пимы, ватное обмундирование – вызывают радостное удивление освобождённых. Вот одна женщина смотрит на красноармейца и говорит: «Смотрите, у него, как и у всех, валенки даже не подшиты. Полушубок новый, ватные брюки. А ведь нам немцы говорили, что в Красной Армии остались лишь старики по 70 лет, одетые в рваную мешковину и в лапти, чуть живые от голода. Нам говорили, что Красная Армия воюет на санях, а мы видим сотни и сотни замечательных машин, каких немцы не имеют». Вот как обманывали нас проклятые «немтыри». Можно было бы исписать сотню страниц, описывая ту радость, восход солнца после почти трёхлетнего мрака, которые освещает лица наших советских граждан. И эти страницы будут написаны. А сейчас – это живые люди, ликующие свободой.

Хозяйка домика, где я остановился, говорит: «Вот уже поздний вечер, а молодёжь в деревне гуляет: поют песни, играет гармошка. А при немцах собрались как-то девчата на вечёрку – комендант разрешил до 5 часов вечера. Ну и немножко засиделись. А через 30 минут – в 5 часов 30 минут, немцы неожиданно открыли стрельбу по вечёрке. Некоторых убили, многих ранили. Причина налёта – опоздание против разрешённого времени. Таков гитлеровский рай для молодёжи в условиях «нового порядка» цивилизованной коричневой сволочи».

Письмо моё задержалось. Накануне 8 марта – женского праздника мы снова продвинулись далеко вперёд. Снова те же картины, что я описывал в этом письме.

Сам я жив и здоров. Чувствую себя прекрасно. Разместились втроём в чистенькой маленькой крестьянской избушке, сохранившейся только потому, что здесь стоял немецкий гарнизон, а когда немцы удирали – не успели сжечь. Со мной ещё один майор и капитан. Прошло два дня, как мы заняли эту деревню, а уже я пишу при собственном электрическом освещении – пустил свою машину – электростанцию.

На улице сегодня злой мороз. Далеко разносится рокот танков, спешащих вперёд. Сегодня, наверное, и самолёты пойдут. До сегодня стояла пасмурная погода. Были снегопады, метели.

Значит, к тому огоньку, который обрушивает на головы паршивых фрицев наша артиллерия, добавят огонь с неба. Так им и надо – скорее подохнут. И до чего же они паршивые. Вот по дороге ведут группу пленных, человек 40–50. В грязнущих белых длинных рубахах, подстеженных эрзац-ватой. Такие же штаны. Такие же на головах капюшоны. Всё это висит, и я вижу, как фрицы жмутся, видно, плохо греет. Добрая половина идёт в своих сине-серых шинелках и в пилотках. Этим, наверное, далеко слышно голыми ушами. Пусть помёрзнут паршивые. Сами пришли сюда…. Обросшие, худые с горящими, как у волка глазами. Так и хочется бросить в эту шайку хорошую противотанковую гранату. Ну, чёрт с ними. Надоело уж смотреть на их противные рожи.

Я не пишу много, что есть в голове и на сердце. И так пишу это письмо целую неделю.

Хочу сказать только одно Зое и маме. Можете быть спокойны за меня и как жена, и как мать. Всё в порядке было, есть и будет.

Сына крепко целую. Напишу скоро и ему письмо.

Посылаю кусочек трофеи – это я ободрал разбитый немецкий аккордеон. Обклей и пошли ребятам на портсигары, мундштук и прочее солдатское добро.

Это пусть будет память с освобождённой земли.

Целую всех крепко.