Письмо

Воскресенье 7 июня 1909 г.

Моя милая Леля, когда поезд уехал, я быстро пошел назад, потому что чувствовал, что совершенно не могу говорить; у меня что-то сдавило горло, если бы я открыл рот, то мог бы учинить скандал, слезы стояли в глазах. Николай Викторович шел рядом со мной и все что-то говорил, - не помню что, - но я упорно молчал. Потом посмотрел на него, оказывается, и он расстроился (вероятно, моим видом) и у него были слезы. Мне стало совестно перед ним.

Я нервничад и злился на всех во время отъезда. Кто бы ни подходил к нам с тобой, мне казалось это возмутительно: «не дадут двух слов сказать», а отойдут, - молчишь сам. Родной ты мой Лелик, ты для меня олицетворение всего самого лучшего в мире. Ты самое чистое существо; к чему ты ни коснешся для меня все становится чище, как будто окропили святой водой. Милый детёныш, ты не сердись, что у меня к тебе такое отношение, и не запрещай мне тебе так говорить. Право, это не надо заглушать. Я чувствую, что я сам могу стать лучше из-за близости к тебе. Славная моя, славная.

Помни все время, что ты мне обещала быть осторожной и заботиться о своем здоровье. Пожалуйста, пиши чаще и больше. Не увлекайся пока гимнастикой Миллера. Не надо тебе вовсе делать все упражнения. Потом – да. А сейчас это помешает тебе пополнеть. Ты смотри насколько тебе стали широки юбки. Я бы хотел, чтобы они тебе снова стали впору.

Весенняя болезнь и все передряги отняли у тебя слишком много здоровья. Его надо вернуть. Я сам буду теперь всегда заботиться о своем здоровье, потому что оно будет нужно тебе. Слышишь девочка? Будешь все делать, как тебя прошу? Сегодня я пойду к священнику. По-видимому, все будет сделано к первому июля. Я тебе, конечно, буду обо всем писать подробно. Когда выяснится определенно, ты скажи тете Лиде о том, к какому сроку надо быть в Москве и, постарайся не задерживаться.

До свидания, ненаглядная, целую тебя крепко, крепко, как люблю. Твой Андрей.