Письмо

Кисловодск. 2 августа 1911 г.

Милая Леличка, без тебя Кисловодск – не Кисловодск. На каждом шагу одни огорчения. На станции Минеральные воды сливы с Верочкин кулак величиной спелые до дого, что вот-вот сок из них брызнет. А тебя нет! Ты бы на них набросилась. В кофейной языки, которые ты так любила. Чудные розы, гвоздики. Для меня они даром пропадают.

Швейцар меня узнал моментально. Сейчас же спросил про тебя – здесь ли ты, приедешь ли. Я еле удержался, чтобы не заплакать.

Приехали мы в 3 1/2 часа дня (по местному времени на 1 ч. позже). Тот час пошел на телеграф в парк. Оказывается, там оставлена одна почта, а телеграф в городе. Зашли выпить нарзану. Вкусен, как-будто в нем есть молоко. Опять огорчение, что ты не можешь его выпить!

Телеграф переведен в городе на другую улицу. Я не сомневался найти телеграмму от тебя и, вдруг, ничего нет. Меня это очень беспокоит. Получила ли ты мою телеграмму из Царицына? Я просил телеграфировать в Кисловодск.

По моим расчетам, ты должна получить это письмо не раньше девятого, а то десятого числа. Будешь ли ты еще у Кати? Кстати, я ни разу не упоминал о ней ни в одном письме. Терпеть не могу кланяться. Глупо. Ты скажи, что я ее целую и очень ей признателен за ласку к тебе. А в дальнейшем передавай всем, кому я должен кланяться поклоны, а кого целовать – поцелуй.

С дороги я тебе послал 10, или 11 открыток и писем. По пути в Тихорецкую стояла жара и пыль, но не такая несносная, как при нашем с тобой путешествии. У меня с Н.В. было по маленькому купе за плацкарту. У мамы не было плацкарты, потому что на Новороссийск не выдают. Чтобы обеспечить ей удобное место от Тихорецка до Новороссийска, мы почти все время сидели в ее вагоне и заняли ей целое большое купе.

Собаки чувствовали, что мы упрели, сидели грустные, смотрели на нас и не засыпали до глубокой ночи. Когда ты уехала, фоксик тоже был огорчен. Прикладывал ушки и пытался тебя отыскать на пароходе – все просился зайти во второй класс.

Я несколько раз на остановках ходил в Кисловодский вагон, на другой конец поезда посмотреть, все ли вещи целы. На ст. Торговой возвращаюсь после такой прогулки обратно и вдруг вижу – перед дверью нашего купе лежит большой белый сверток.

Первая мысль – бросили газету; не газета – не попал ли в другой вагон. Всматриваюсь – маленький ребенок. Спит глубоким сном. Его подкинули. Сделалось ужасно жалко. Хорошо еще, что я его увидел. Могли задавить. Поезд должен был уходить. Задержали свистками. Пришли жандармы. Взяла ребенка толстая женщина. Оказался мальчик. Двое мужчин на станции выражали желание его взять, если будет мальчик.

Но, в общем, очень грустно от всей этой истории. Ребенок завернут в одеяло и в чистые пеленки. Ему месяцв 2-3. Очевидно, его мать любила. Каково же было ее положение, что она была вынуждена так поступить! Ведь тут целая драма.

Милая, родная моя. Мне все время плакать хочется. Очень тяжёлое настроение.

Голова у меня к сегодняшнему утру почти совсем затихла, а теперь опять побаливает. В вагоне я опять стукнулся ею об верхнюю лавку, но стукнулся тихонько. Желудок у меня в полном порядке.

Когда-то от тебя будут приходить письма? Жду с нетерпением от тебя телеграммы. Буду писать к Кате еще дня 4-5 в надежде, что ты будешь у нее до пятнадцатого. Если уедешь раньше, телеграфируй. До свидания моя родная Леличка, Ты мне роднее всех на свете. Когда тебя нет – это особенно сильно чувствуешь. Целую тебя крепко накрепко.

Весь твой Андрюша.